1930 * * * Я полюбил Берлин тяжелый, Его железные мосты, Его деревья и цветы, Его проспектов воздух голый. Иду неведомой дорогой В туман, рассветом залитой, — Гранитный профиль, голос строгий Пленяют важной простотой. Чернеет линия канала, Горят сигнальные огни, От холодеющей ступни В подводный сумрак тень упала. За ней – перил чугун фигурный, Под аркой – отраженный свод, — Нет, не Венеции лазурной Равняться с блеском черных вод. Здесь, только здесь и может сниться Сон, невозможный наяву, — Лед, сжавший черную Неву, И в бездне – Зимняя Столица. 1930
Пудель Да, есть, о – есть в обычном мире Необычайные шаги – — Сижу в прокуренном трактире, И шум, и гам, и вдруг – ни зги. На электрические свечи, На неживые зеркала, На обессиленные плечи Внезапная нисходит мгла. И в онемевшем разговоре Звук тщетно бьется и молчит, Лишь в северном пустынном море Подводный колокол звучит. И кто-то в темень грозовую Вознес на мачте два огня, И кто-то трижды вкруг меня Черту смыкает огневую – — И вижу мрак дуги надбровной И выступ острого виска, И слышу чей-то шаг неровный И скрип стального коготка, И пусть одно мгновенье только Мой краткий продолжался сон, Пусть затанцованная полька Опять терзает граммофон, — Уже молчу, уже не верю Ни пьяницам, ни кельнерам, Гляжу внимательно на двери — И ничего не вижу там. Но жженой серы запах душный Горчит забытое вино, И просит растворить окно Мой собеседник простодушный. А чуть поодаль, в стороне, Хозяин пуделя ласкает, И черный пудель глухо лает И порывается ко мне. * * * Иду по набережной черной В закрытом наглухо пальто, Слежу за тенью беспризорной И думаю не то, не то. Когда в стволе сухом и жестком Взыграет соками весна И над широким перекрестком Взойдет широкая луна, Когда в канаве заржавелой Ростки завьются зеленей, И станет ветер неумелый И ласковей, и солоней, — Не выдержу, в ночную глотку Швырну ключи от всех дверей И жизнь, как парусную лодку, Пущу гулять, без якорей. 1930 * * * Чуть подует ветер влажный Заструит в окне листву Весь в чернилах лист бумажный Косо ляжет на траву И шурша в траве зеленой С теплым утром заодно Рифма девочкой влюбленной Запоет в мое окно. Так, от шалости воздушной, От движенья ветерка, Станет плотью непослушной Простодушная строка. 1931 * * * К прохладе гладкого стола Прильну щекой, ресницы сдвину, — И от угла и до угла Вдруг вижу плоскую равнину. Далекий голос за стеной, В вечерних сумерках гитара, А подо мной и предо мной Моя привычная Сахара. В пустыне марева и сны, Воздушные лучатся токи, Я сплю. И брызги тишины Мне горько увлажняют щеки. А там, где черный лак стола Пронизан пламенем стакана, Как бы два яростных крыла Восходят в золоте тумана. И с замираньем сердца жду, Вот, вот взлетит в огне и громе, Со звоном лопнут стекла в доме, И, оглушенный, упаду. 1931 * * * В тот день отчетливей и резче Труба под солнцем протрубит, И древле связанные вещи Сойдут с расплавленных орбит. Смеясь и плача, ангел звонкий Провеет вихрем по земле И распадется пылью тонкой На письменном моем столе. И вспыхнет легкая страница Тревожного черновика, И в сердце вытлеет строка, И перестанет сердце биться. Но знаю, знаю, в мире новом, Затеряна, оглушена, Душа, – земным коротким словом Ты будешь насмерть сражена… Тогда в своей печали строгой Чужое имя назови, Исполненное боли многой И меда горького любви. * * * Должно быть, на́ море туман, — Волна на брызги не скупится; Должно быть, старый капитан До самой смерти не проспится. Клянясь убийственной божбой, В вонючих переходах трюма Кто топором, кто острогой Уж запасается угрюмо. Пожалуй, кровь и потечет, Смешается с тюленьим жиром, И ветер яростный над миром Со стоном тучи повлечет. И в ночь кромешную, сверкая, Ракетой вырвется беда, И закипит волна морская, Ломая встречные суда, — Обрушатся дожди потоком В густую, в грозовую тьму, И только я, во сне жестоком, Игры веселой не пойму. Перебегая рысью валкой Сквозь дымные струи и свист, Зло отшвырну намокшей палкой Приставший по дороге лист, Забьюсь в подъезд чужого дома, Затиснусь в дальний уголок, — И полетит под грохот грома По лужам чей-то котелок. |
