Но ей было жалко Эди. Эди, который постоянно ждал ее. Изо дня в день. Каждую ночь, каждый час. Эди, который прижимал Тигра к своему животу, носил ведра с водой, говорил «tutti palettti» и глотал дождевых червей, лишь бы она наконец приехала. Но она не приезжала.

Эльза захлопнула книгу так громко, что читатели в зале вздрогнули, и отнесла ее к стойке, где студентам выдавали читательские билеты. Больше не было смысла сидеть, надо уходить. Здесь было слишком тихо, а свет был слишком резким, слишком белым.

От университета она без всякой цели пошла в направлении центра. Она смотрела на витрины, не воспринимая того, что видела. Выпила эспрессо, купила помидоры и базилик. Ей вдруг захотелось салата из помидоров. Если бы она сейчас не была одна, то обрадовалась бы этому. Но она была одна. Чертовски одна, как еще никогда в жизни.

Естественно, она прошлась по его улице. По-другому она просто не могла. Но в окнах Антонио света не было. Значит, он тоже где-то ходит. Как и она. Где-то в Сиене. Но, конечно, не один.

Эльза подумала, не пойти ли в кино, но тут же отбросила эту мысль. У нее не было ощущения, что сегодня вечером она сможет вникать в судьбы и проблемы других людей.

В маленькой траттории она за шесть евро съела spaghetti aglio, olio е peperoncino [92], a потом заказала еще и bruschetta [93]за три евро, потому что не насытилась микроскопическим блюдом из макарон.

Ей больше не хотелось в одиночестве есть салат из помидоров в своей квартире. Официант, который принес брускетту, посмотрел на нее так, словно она была участницей конкурса обжор, но ничего не сказал. Эльза была бесконечно благодарна ему за это. Она была на грани того, чтобы вцепиться кому-нибудь в горло.

Через полтора часа, выпив полбутылки вина, Эльза покинула тратторию. В голове у нее шумело. Она достала из сумки мобильный телефон и позвонила домой.

– Она там? – спросила Эльза, даже не поздоровавшись.

– Да, – ответил Романо. – Она в выходные хочет остаться дома.

– О'кей, – разочарованно пробормотала Эльза, – о'кей, о'кей, о'кей… Va bene. Я позвоню на следующей неделе. Передай Эди привет от меня и береги себя.

Она не стала ждать, что ответит Романо, и отключилась.

Она чуть-чуть не поехала в Монтефиеру, но действительно только «чуть-чуть».

Она не следила за временем и даже не понимала, сколько прошло – час или два. Она не замечала, что ходит по кругу, хотя дважды очутилась перед одним и тем же ювелирным магазином, в витрине которого лежала цепочка, не выходившая у нее из головы. Неописуемо красивая и неописуемо дорогая. Нечего даже и мечтать о ней…

Эльза устала. Она спотыкалась в узких переулках, поднималась и спускалась по лестницам, брела мимо маленьких магазинчиков, которые закрывались один за другим. Железные решетки с грохотом опускались перед дверями и закреплялись на каменных тротуарах, закрывались ставни, выключался свет. Народу на улицах становилось все меньше, прохожие спешили домой или в рестораны, чтобы поужинать.

Может быть, из-за того, что в городе стало тише, Эльза вдруг услышала фортепианную музыку, которая заполняла тихие переулки, как прилив заливает вымытый прибоем пляж. Она шла навстречу звукам и все отчетливее слышала, как кто-то виртуозно играет на рояле. Да так, что музыка, казалось, захватывает и заполняет весь город.

За ближайшим углом она увидела освещенное окно. За тонкой гардиной у рояля неистовствовал какой-то человек. Его волосы танцевали вокруг лица, когда он запрокидывал голову, его руки летали над клавишами, его обнаженный торс вздрагивал, а музыка напоминала взрыв, огненный шар в черном ночном небе, тысячами искр опадающий на землю.

Эльза еще никогда в жизни не слышала ничего подобного. Она неподвижно стояла на Виа делле Терме и слушала. Долго. И удивлялась, что осталась на улице одна. Она зачарованно наблюдала за этим сумасшедшим, который время от времени вскакивал с места, не столько ходил, как бегал по комнате, жадно пил из бутылки и снова играл. Еще бешенее, еще энергичнее, еще гениальнее, чем прежде.

Амадеус был пьян и обкурен, но не настолько, чтобы руки, мысли и чувства отказывались ему служить. Этой ночью он творил мелодию! Очень смутно, краем сознания он понимал, что в запущенной квартире в Сиене проигрывал свою жизнь, в то время как призы кинофестиваля присуждались без его участия и, может быть, кто-то другой стоял вместо него на сцене, чтобы получить колокольню. Но ему было абсолютно все равно. Уже завтра никто не вспомнит о лауреатах фестиваля. А эта музыка была подарком сегодняшнего вечера, и она будет звучать у него в голове, пока он не запишет ее на бумаге.

Артистический псевдоним «Амадеус» был его программой, его чувством и страстью, тем, что составляло его жизнь. Несколько лет назад он закрылся в своей квартире и целую неделю беспрерывно играл только произведения Моцарта. Один из друзей нашел его в полном смятении чувств и тут же вызвал «скорую помощь». В больнице его выходили. С того дня он стал называть себя Амадеусом, и вскоре не осталось никого, кто еще помнил его настоящее, гражданское имя.

В его голове разыгрывались сюжеты, которые он расцвечивал своей музыкой, таинственные образы появлялись, оживали и снова исчезали в тумане. И часто это были образы женщин, которые играли важную роль в его жизни сейчас или когда-то в прошлом.

Например, его импрессарио Гунда. Она была ядреной сорокапятилетней женщиной, питавшей пристрастие к ярко-красной губной помаде и старомодным золотым украшениям. Она утверждала, что делает свою работу чисто из любви к людям, и ей основательно действовало на нервы, когда он начинал привередничать по поводу фильма, для которого писал музыку. Дважды в месяц она высказывала угрозы бросить все, потому что ей в этой «идиотской работе», как Гунда любила говорить, больше нечего было делать.

Конкретно, однако, эта «любовь к людям» выражалась в том, что Амадеус был вынужден регулярно ложиться с ней в постель, что он делал иногда с удовольствием, иногда с отвращением – в зависимости от того, сколько промилле алкоголя было у него в тот момент в крови.

– Собирай своих Матце, Джонни и Вумме и играй на балах для пожарных, – говорила она в такие дни. – Мне все это уже осточертело, я не хочу больше выслушивать постоянное нытье и жалобы. Я открою агентство для артистов. У них даже близко нет таких заскоков, как у музыкантов.

В такие моменты он вставал, подходил сзади и начинал массировать ее плечи. Это стало почти ритуалом. Гунда больше ничего не говорила, только становилась все мягче, начинала глубоко дышать и закрывала глаза. Когда она поворачивалась и запрокидывала голову назад, он целовал ее.

– Ты мой самый любимый из всех, дурачок! – шептала она и не глядя сбрасывала туфли. Потом выдергивала шнур телефона и раздевалась.

Гунда была женщиной, которая нуждалась в быстром сексе, как другим людям бывает необходим аспирин по утрам или грелка на ночь. Лишь когда она кого-то соблазняла, захватывала врасплох или принуждала к сексу, она чувствовала себя сильной и уверенной.

Как чудесно было знать, что Гунда очень далеко и не может внезапно появиться в двери, расстегивая блузку.

Его пальцы пробежали по клавишам, музыка стала сердитой и отчаянной. Он не играл, он выбивал аккорды, как на барабане. Потом вскочил, подбежал к окну и отдернул гардину, забыв, что полностью обнажен.

Он стоял между распахнутыми створками окна, напоминая изображение мужского тела в учебнике правильных пропорций Леонардо да Винчи.

И тут он увидел ее. Она спокойно смотрела на него. Их взгляды встретились.

Внезапно его охватило чувство стыда, и он поспешно задернул гардину.

Теперь его мелодии стали спокойными, тихими и сентиментальными. Слезы выступили у него на глазах. Ему срочно надо было что-то выпить. Он взял бутылку и наконец решился бросить взгляд из окна. Она все еще стояла и смотрела на него.