Кузов подо мной вздрогнул, накренился на ухабе, и машина пошла. Хорошо, что я такой хитрый. Начни проситься — не взяли бы. А теперь — все! Главное, подальше от дома отъехать.

И вдруг я ойкнул от жгучей боли: кто-то наступил мне на пальцы. Как я высунул руку из-под лавки — понять не могу.

— Это еще что такое? — удивляется Сергеич и стаскивает с меня маскировку. Первое, что я вижу, — круглые глаза веселого лейтенанта, который сидит напротив, за прикрепленным к стенке столиком. Потом глаза сощурились, блеснули зубы, и вот он уже давится беззвучным смехом. Связисты заглядывают под лавку и тоже пересмеиваются.

— Вылазь! — строго приказывает мне Сергеич.

Ничего не поделаешь, нужно вылезать.

— Ну, что скажешь? — спрашивает старый солдат без тени улыбки. — Чего ты сюда забрался?

Я стою, посапываю и молчу. У меня одна мысль: высадят или нет? Что бы такое им сказать, чтоб не высадили?

— Может, он — шпион? — не то серьезно, не то в шутку говорит Кузьмин, который не мог докричаться на кухне до «Резеды».

Лейтенант вот-вот задохнется. Лицо у него стало красным, как переспелая вишня.

— Какой он шпион? — сквозь смех заступается лейтенант за меня. — Доброволец он…

Кто-то постучал в стенку за кабиной. Машина остановилась. И тут я не выдержал:

— Они Саньку убили. Они… Я с вами поеду.

И вытер предательскую слезу.

Лейтенант перестал смеяться. На него словно туча нашла — потемнел. И первый раз он заговорил серьезно:

— Рано тебе, Ванюха. Мы сами управимся. И за друга твоего долг отдадим… — Он снова засветил белыми зубами. — Если б ты хоть до девчат ходил…

Хлопнула дверца кабины.

— Что там еще стряслось? — послышался недовольный голос капитана.

— Доброволец тут подсел, товарищ капитан, — доложил начальник связи. — Надо высадить.

Сергеич сунул мне в руки черствый кирпич хлеба, банку консервов и помог вылезть.

— Беги, брат, к бабушке, ей помогай. И в школу скоро тебе…

Во дворе погас уже костер. На кухне Глыжка с бабушкой налегают на несъеденную штабом пшенную кашу.

— У вас попели, а у нас поели. — Бабушка так всегда встречает меня, когда я опаздываю к обеду.

Я промолчал. Подумаешь, испугала. У человека не такая беда.

Молча полез на печь.

Картошка зазимовала в поле. Не до нее было: многие попали под выселение, а мы отсиживались в бабушкином блиндаже. Ту, что успели схватить на огородах, съели, а теперь ходим на поле с ломами, долбим землю, отворачиваем тяжелые глыбы, копаем мерзлую. На поле черно от людей, и бабушка боится, что нам не хватит, потому она водит с собой не только меня, но и Глыжку. Правда, подмога от него слабая — посинеет, согнется крюком.

Бабушке мерзлая картошка больше по душе, чем та, что оставлена на посадку. Станет чистить — хвалит:

— Смотри, как чистится. Что вареная.

Возьмется мыть — опять хвалит:

— Смотри ты, и белая попадается, вроде и не мороженая.

И тереть на терке ее не нужно: сама расползается, высушишь — крахмал крахмалом, только сыромятью пахнет. И оладки, или, как говорит бабушка, «лапоники», из нее получаются хорошие. А что гнилью малость отдает, так нечего нам носами крутить.

— Ишь, паны какие! Можно подумать, что, опрочь печенья, они ничего и не видели.

Ходят по деревне слухи: то тот письмо прислал, то этот. Поговаривают люди, что Петро-кузнец и сам пришел. Правда, без руки, да спасибо и за это — все мужчина, все хозяин в доме. Не то что баба. Бабе куда ни повернись — просить нужно: то ли дров привезти, то ли огород вспахать. А с мужчиной в доме все справней, пусть он и без руки.

Так считает вся наша хата. А в хате теперь четыре семьи погорельцев. Когда они еще те землянки выкопают, да в тесноте — не в обиде. Я, Глыжка и бабушка, как хозяева, спим на печи, а остальные вповалку на полу.

— Что ж это наш, про детей забыл или думает, я сто лет проживу? — вздыхает бабушка, когда заходит разговор об этих самых письмах.

— Отзовется, — утешает ее бабка Гапа, а наша бабушка не верит.

— Как же, отзовется! Может, землю парит уже. Он такой же шальной, как и этот хлопец: где какая хвороба — и он туда лезет, голову свою сует.

Шальной хлопец — это я. Но речь-то не обо мне, а об отце. Мне обидно, что бабушка думает о нем так.

Комиссар вон говорил — танк поджег. А бабушка об этом и слышать не хочет: наплел он вам, дескать, а вы и уши развесили.

Однажды в воскресенье зашел к нам дед Николай. Снег с шапки отряхнул, ногами у порога потопал и как-то по-праздничному разгладил усы — сперва один ус, потом второй. А под усами улыбка.

— Тебе что, Николай, бублик дали? — недоумевает бабушка, а сама ставит чугун на загнетку.

— Письмо вам, — не выдерживает дед, — от отца. Шел мимо сельсовета — прихватил. — И на меня: — Слазь с печи, грамотей, читать будем.

Он извлек из недр своего бездонного кармана небольшенький замусоленный треугольник, прошитый зелеными солдатскими нитками.

Кто его знает, как до людей доходят новости. Не успел я нитки вспороть — прибегает тетя Марина.

— Письмо, говорят, Кирилл прислал?

Развернул я письмо, опять дверь — скрип. На пороге Чмышиха-монашка.

— Прислал письмо Кирилл?

И вот я сижу в центре внимания. Вокруг меня — кто где примостился — соседи и родня.

«Добрый день вам, родные и близкие, — читаю я, — добрый день вам, соседи… Пишу и не знаю, есть ли кому это письмо получать, остался ли кто жив».

Тут первой всхлипнула тетя Марина. Она вспомнила мою маму.

— Ой, бедная, не дождалась, ушла в сырую земельку.

— Да будет, будет, — успокаивают ее, а тете от этого еще горше.

— Не могу я, не могу…

А монашку эту я бы выгнал из хаты, если б мог. Стоит, каркает:

— Придет, мачеху возьмет…

Плачет бабка Гапа. Но у нее свое. Все по деду Мирону убивается. И от сына Василя нет известий.

— А ты читай, — не терпится деду Николаю.

«Если никого из семьи нет, отзовитесь вы, дорогие соседи. Я жив-здоров, чего и вам желаю, хотя хлебнул всякого: и выходил из окружения, и дважды чуть не попал в плен, и под Москвой едва-едва танк меня не затоптал».

Здесь я с торжеством посмотрел на бабушку: ну, плел комиссар? Правда, я почему-то не подумал о том, что, когда комиссар лежал раненый, немцы от Москвы еще были далеко. Хотя это мог быть другой случай. Обо всем не напишешь. Конечно, отец танк подбил, иначе затоптал бы как пить дать.

— Читай, читай, — подгоняет меня дед.

«Но пока что, видать, в Германии на меня пуля не отлита. Как там наша хата, цела ли? Может, все по ветру пошло?»

— А почитай что и пошло. Одни стены остались, — перебила меня бабушка. А ее, в свою очередь, Чмышиха:

— Не гневи бога, Матрена…

«Сейчас я снова в госпитале. Это уж, видно, последний раз. Отвоевал я свое. Как рана заживет, скорее всего, домой отпустят».

— Ну и слава богу. Теперь мне и помирать можно, — обрадовалась бабушка.

А деду это не понравилось.

— Слава богу, слава богу! — передразнил он. — А куда ранен? Может, без руки или без ноги…

— Не написано, — ответил я.

— А ты лучше читай, — не поверил дед.

— Лишь бы голову принес! — не сдавалась бабушка.

«Так что отпишите, как вы там. Как сыны…»

— Мочи с ними нет, — вставила бабушка.

«…как ты, Одарка…»

Тут и я шмыгнул носом, к горлу что-то подкатило, даже голос изменился.

А тетя Марина снова в слезы.

«…как дядя Николай, как Матрена…»

— Спасибо, напиши, что крепимся, — велел дед.

«Всем низко кланяюсь. А еще передайте, если есть кто в живых, довелось мне встретить Ивана Маковея».

— Э, так это ж Санькин отец! — догадался я.

«Прошлой весной вместе в госпитале лежали. Правда, он выписался раньше и поехал в свою часть.