Иван Киреевич Серков

Мы с Санькой в тылу врага

1. СТАРАЯ ШКОЛА

Недавно у нас начали строить новую кирпичную школу. Место для нее выбрали красивое, высокое — на площади за бывшей церковью, в которой теперь клуб. Наша учительница Антонина Александровна говорит, что осенью мы пойдем уже в новую школу, в четвертый класс.

А пока мы учимся в старой и заканчиваем третий. Старая школа — это почерневшее от времени деревянное строение на высоком фундаменте. Когда-то крепкие, смолистые бревна стен потрескались, местами поросли мхом. Лишь отремонтированная недавно жестяная крыша в солнечные дни весело поблескивает новыми цинковыми заплатами.

Возле школы выстроились в ряд седые, отжившие свой век тополя. Кору с них мы давно ободрали на кораблики, и деревья светят голыми боками. На самой высокой сухой верхушке поселились аисты. Неподалеку от их гнезда всегда чирикают задиристые воробьи.

Мой отец рассказывал, что прежде, еще до революции, когда он сам был учеником, в нашей школе размещалась волость. А бабушка так и сейчас еще школу называет волостью. Придет из колхоза домой на обед и начинает:

— Встретила это я ноне возле волости Агату, ту, что за Халимоном…

— Возле школы, баб, — поправляю я.

А она только отмахивается:

— Отцепись, смола! Вот я тебя вышколю…

И снова за свое: волость да волость.

Что такое волость, я уже хорошо знаю — от стариков слыхал. Там сидели волостной старшина и писарь. Они как-то тянули из людей жилы и куда-то уводили их коров. А еще в волости сидел полицейский пристав. Усатый такой, с саблей и плеткой. Он сек мужиков розгами и сажал их в холодную.

Та холодная есть и сейчас. Она находится прямо под окнами учительской. Это большущий каменный подвал с тяжелой дубовой дверью, на которой всегда висит ржавый замок. Часто на переменах мы, мальчишки из третьего «Б», спускаемся по стертым кирпичным ступеням к этой двери и дергаем замок — вдруг отомкнётся? Замок не отмыкается. Тогда мы по очереди заглядываем в щель меж досок, покрытых зеленоватой плесенью. За дверью темно, хоть глаз выколи, оттуда несет сыростью и перекисшей капустой. Но каждый из нас что-то видит в этом мраке, и каждый — свое.

— С-с-скелет, — таинственным шепотом сообщает Коля Бурец, смуглый, с бойкими, как у цыганенка, глазами. Его дразнят Храбрый заяц. И кличка эта прилипла к нему не случайно. Однажды на уроке Колю вызвали читать. Он откашлялся и начал:

— «Храбрый заяц». Кхм. Жил в лесу заяц, и всего он боя…

Как раз тут от потолка отвалился кусок штукатурки и упал прямо перед ним. Весь класс засмеялся, а Коля заплакал. И стал заикаться. С тех пор и носит он свою кличку.

После Коли к двери прилипает Санька. Он смотрит долго и внимательно, заслоняясь от света руками. Мы стоим, затаив дыхание, и ждем, что он скажет. Мне кажется, что Санька забыл про меня: вот-вот прозвенит звонок и придется бежать в класс, не поглядев в щель. Наконец и Санька нагляделся.

— Скелет-драндулет, — насмешливо проговорил он и авторитетно добавил: — Цепи там, вот…

Теперь пришла моя очередь. Сколько я ни всматривался, ни скелета, ни цепей не увидел. И все же, чтобы не отстать от других, заявил:

— Ага, вижу…

И мы помчались в класс.

А после уроков снова собрались возле холодной. На этот раз нам повезло: дверь таинственного подвала была распахнута во всю ширь. Кто ее отворил, мы не знали, видели только, как школьная уборщица тетя Марья волокла через дорогу какую-то кадку к колодцу. Мы, словно кочаны, скатились по каменным ступеням. Санька первым шмыгнул в черный проем двери. Спустя минуту внизу что-то загремело, и вслед за этим послышался приглушенный Санькин голос:

— У, черт… нагородили тут!..

За Санькой полез я, а потом и Коля Бурец. Оказалось, что за дверью было еще несколько цементных ступенек, которых Санька в темноте не разглядел. Теперь он стоял возле перевернутого корыта и смущенно потирал лоб. У него всегда так: не успеет одна шишка сойти — набьет новую. Представить себе Саньку без шишки на лбу просто невозможно.

Ничего страшного в холодной мы не обнаружили: не было здесь цепей, которыми, по мнению Саньки, приковывали к стене борцов за свободу, и тем более не валялись скелеты. Над нами нависал сырой кирпичный свод, наши голоса гудели, как в пустой бочке. На полу валялось старое, разбитое корыто, стояло ведро с тряпками, которыми тетя Марья моет полы в классах. Под ногами хрустели ростки проросшей картошки, в углу лежали два кочана капусты, оставленные, верно, для высадки на семена, да несколько покрытых пылью бутылок то ли из-под керосина, то ли из-под постного масла.

— А все же тут страшно было сидеть, — заметил я, когда мы выбрались из подвала.

Санька на это ничего не ответил, лишь сердито засопел, как будто мы были виноваты, что он набил себе шишку, зато Коля пренебрежительно хмыкнул:

— П-подумаешь, страшно! М-мой отец когда-то тут сто раз сидел…

Ну и задавака же этот Заяц! Что ему ни скажи, он сразу:

— П-подумаешь!

— Скажи еще, тысячу, — не стерпел я.

В черных живых Колиных глазах вспыхнули злые огоньки, а курносый нос задрался еще больше.

— Не веришь? — возмутился он и стал доказывать: — При буржуях сидел? Сидел. Он одному п-пану п-по морде как дал, его и п-посадили. Потом его б-беля-ки расстрелять хотели. Снова сидел. А п-потом убежал… Мой отец матросом был, вот… Он белых знаешь как бил? Из пулемета — тра-та-та-та…

Что правда, то правда: Колин отец был когда-то матросом. У них в хате, на стенке, убранной вышитыми ручниками, и сейчас висит фотокарточка красивого молодого мужчины с черными усами, в бескозырке. На бескозырке написано: «Быстрый». Мы с Санькой, когда дома не было взрослых, залезали на стол и сами читали. Из пулемета он тоже, наверно, белых бил, потому что на груди его лежали крест-накрест пулеметные ленты.

Колин отец погиб лет десять назад. Застрелили из обреза ночью. Он был председателем сельсовета.

— А моего деда при буржуях розгами секли, потому что он шапку не хотел снимать, — похвастался вдруг Санька и с такой гордостью посмотрел на нас, будто это не дед, а он, Санька, не снимал перед буржуями шапки. Его облупившийся нос блестел, как намазанный салом. Он даже забыл про свою шишку.

Тут уж и я не смолчал. Правда, моего деда не секли розгами и отец не был матросом, но мне тоже нашлось что сказать.

— А мой отец, — сообщил я, — когда ходил в школу, кочергу в классе возле двери поставил. Поп шел на урок, дверь отворил, а кочерга по лбу ему ка-ак треснет!..

Санька расхохотался, а Коля спросил:

— Ну и что такого?

— А то, что шишка у попа была побольше, чем у Саньки. А поп схватил отца за ухо да в угол. Коленками на гречку.

— А розгами не секли? — поинтересовался Санька.

— Нет, только дома веревкой.

И так всю дорогу, пока не разошлись по домам, мы спорили, защищая честь своих отцов и дедов.

Наша с Санькой парта лучше всех в классе: она стоит у окна. Сидеть тут куда интересней, чем в любом другом месте. Пройдет ли кто-нибудь школьным двором, проедет по дороге грузовик или подвода, опустится в свое гнездо аист — все мы видим. Зато и замечания Антонины Александровны сыплются на наши головы как горох.

— Маковей, не вертись!

Это Санька засмотрелся на безногого кузнеца, деда Тимоха, который на своей трехколесной «лисапеде» подкатил к сельмагу.

— Сырцов, тебе неинтересно на уроке?

Это уже я наблюдаю, как рыжая кошка уборщицы тети Марьи подкрадывается к воробью.

А сегодня нам и подавно не сидится: скоро прозвенит последний звонок, после которого мы на все лето станем вольными орлами. Завтра уже каникулы!