Открывается дверь, а мы с Санькой уже сидим в кухне на прежнем месте, и вид у нас самый невинный. Погляди на нас Пауль, он увидел бы мирных людей, которым дела нет ни до каких винтовок, которые и не думают идти в партизаны. Но он даже головы не повернул в нашу сторону. Жалобно заскрипел под его грузной тушей пол. Пауль подходит к подставке, берет ту самую винтовку, которую мы только что рассматривали с Санькой, наводит ее на нас и неторопливо начинает приближаться. Он сверлит меня узенькими, заплывшими глазками, а по налитым жиром щекам ходят злобные желваки. Я не отвожу взгляда от его лютых глаз и думаю: снова шутит или нет? Черный зрачок дула все ближе и ближе. На спусковом крючке толстый палец, на пальце белый блестящий перстень. Сейчас палец вздрогнет — и эта железяка плюнет в меня огнем.

Мы с Санькой словно примерзли к теплым кирпичам печи, сидим, не дышим.

Немец приставил винтовку прямо мне к носу, стоит и молчит. Молчу и я, гляжу, как бык из-под обуха. И вдруг:

— П-пу!

Нет, это был не выстрел. Это Пауль гаркнул во всю силу своей луженой глотки. Я подскочил как ошпаренный, а Пауль едва не катается по полу. Ха-ха-ха-ха! Трясется жирное брюхо. Гы-гы-гы-гы!

Лицо красное, как бурак, щеки налились кровью.

— Аха-ха-ха-ха! От смеху на глазах — слезы.

— Ихи-хи-хи-хи!

Верно Санька говорил — веселый, гад, все ему шуточки, Санька сидит рядом белый как полотно, и на носу у него выступили капельки пота. У меня, должно быть, вид тоже не больно геройский, и поэтому немец все не унимается:

— Ого-го-го-го!

Успокоившись немного, он принялся читать нам мораль:

— Руски кнабе [3]никс карош. Руски кнабе ист партизан. Партизан — пу!

…Я иду домой и думаю о том, что видел и что пережил в Санькиной хате. Конечно, этот Пауль малость того, как говорится, хлопнутый из-за угла мешком, а в мешке колун был. Даже есть по-человечески не умеет: по целому яйцу выливает в рот и хлеба забывает укусить.

А кота Санькиного он все-таки повесил. Взял назавтра тонкую гибкую проволоку, сделал петлю и удушил «руски кошка» на суку березы под окном. Всем трем радистам было очень смешно.

Кот, свесив голову набок и оскалив тонкие острые зубы, целый день болтался на холодном ветру.

Как-то весной, когда с полей уже согнало воду, а на дворе по утрам еще хрустели под ногами слабым ледком редкие лужицы, у нас остановились на ночлег два немца-возчика. Повозку они загнали прямо во двор, распрягли лошадей и принялись распоряжаться, как хозяева. Один из них слазил на чердак, нашел куриное гнездо, и на припечке зашипела яичница.

Мы с Глыжкой сидим на печи, выглядываем из-за трубы и думаем: неужто они одолеют полную сковороду? Одолели.

— Стоб их ражарвало, — сказал на это мой брат и, вздохнув, лег спать.

Но Глыжкины слова не подействовали. Немцев не разорвало. Наутро они открутили еще голову нашей рябой курице, изжарили ее, съели и только после этого стали собираться в дорогу. Один выносит из хаты свои монатки — шинели, каски, коробки противогазов, а другой запрягает лошадей.

Когда повозка выехала за ворота, бабушка с облегчением вздохнула, послала им вслед свое «чтоб вас переехало…» и, громыхнув ведром, пошла к колодцу. Мы с Глыжкой слезли с печи и давай шнырять по хате: может, немцы что-нибудь забыли. Но забыли они немного: пустую пачку от сигарет и скомканную немецкую газету. В газете на фотоснимке был Гитлер. Он вешал на грудь солдату крест. Пачку я отдал Глыжке, а себе взял только серебряную бумажку, что была внутри. Газету покрутили-повертели — ничего не разобрать — и забросили в угол.

Вскоре прибегает домой бабушка, растерянная, заплаканная и злая.

— А где ведро? — спрашиваю я.

— Отцепись хоть ты! — выходит она из себя. — Поехало ведро.

— Куда поехало? — интересуется Глыжка.

— Может, в Ерманию, может, еще куда, — разводит руками бабушка и на чем свет бранит себя: — Это ж нужно мне, старой дуре. Совсем мозги усохли.

А у колодца произошло вот что. Только бабушка набрала воды, как подъехали наши ночлежники. Один из них спрыгнул с повозки и к бабушке:

— Гиб! [4]

Выхватил ведро из рук и понес коню. Битюг осушил его в два счета. Бабушка зачерпнула новое. А немец опять:

— Гиб!

Второй битюг тоже со смаком напился, поскрипел зубами. После этого немец швырнул ведро на повозку, взмахнул вожжами. Бабушка сперва растерялась. Она была ошеломлена таким нахальством и не знала, что делать, а когда опомнилась, бросилась к повозке.

— Пан, а ведро?

Немец смеется.

— Ведро, говорю, отдавай, — не унимается бабушка и тянет руки. Тут немец разозлился.

— Цурик!

Бабушка не отстает. Она не может сообразить, что кричит этот пан. Ей жаль ведра. Оно почти новое, оцинкованное, перед самой войной куплено в сельмаге. Сейчас такого днем с огнем не сыщешь, ни за какие деньги не купишь.

— Отдай, нечисть, ведро! — настойчиво требует бабушка, а немец свое:

— Цурик!

Тут бабушка тоже не на шутку разозлилась.

— На кой черт мне твой цурик? Ты мне, некрещеное рыло, ведро верни!

Немцу надоело кричать, он снял с шеи автомат.

— Чтоб тебе утопиться в этом ведре, идол! — крикнула бабушка вслед повозке и пошла домой. Теперь сидит и горюет.

— Ну разве не дура старая? Нужно было хоть тот цурик брать, пока давал. А так ни ведра, ни цурика.

Я, как могу, втолковываю бабушке, что такое этот самый цурик. Когда немец кричит «цурик», тут давай бог ноги, пока цел. У них ума хватит: бабахнет — и крышка тебе. Бабушка слегка опешила, но тотчас нашла себе оправдание.

— Так черт же их разберет, если они говорят не по-человечески, а гергечут.

— Как это гелгечут? — допытывается Глыжка, и бабушка охотно объясняет:

— Известно как, мой внучек. Соберутся — и гер-гер-гер… Ни дать, ни взять — собаки.

А сама ловко достает ухватом чугунок из печи и ставит его на скамью. Вкусно пахнет отцеженный в миску картофельный отвар. С тех пор как корова перестала доиться, бабушка его не выливает в лохань, а накрошит луку, и мы едим это хлёбово, прикусывая картошкой.

Еда не панская, да все же лучше, чем одна картошка.

Пока мы сдирали со стенок чугунка и ели пахучие, солоноватые горелики, бабушка сходила в сени и вернулась оттуда с… немецкой гранатой. Я как ошпаренный выскочил из-за стола.

— Баб, что это? Где ты взяла?

Она хитро посмотрела на меня и, довольная собой, похвалилась:

— Да вот припрятала, пока они курицу гоняли. Ведро увезли, так пусть хоть это будет. Хорошо картошку толочь.

Не успел я рта раскрыть, как граната была уже обмыта в воде, вытерта полотенцем и раз-другой погрузилась в чугунок с горячей картошкой.

— Это ж граната! — крикнул я, бросаясь к столу.

Бабушка ойкнула и отскочила к порогу. Вид у нее растерянный, руки теребят замусоленный фартук, а глаза с ужасом глядят на стол. Там дымится картошка и из чугунка торчит деревянная рукоятка гранаты. Глыжка забрался под стол и испуганно моргает оттуда.

Я выхватил гранату из чугунка и выскочил во двор. К серой жести прилипла комьями картошка. За хлевом я вытер гранату соломой, спрятал ее в кучу прошлогодней картофельной ботвы, а бабушке сказал, что забросил в ручей.

— И правильно, — похвалила она меня. — Не дай бог, кто подберет. Это ж чудеса, что деется на свете: гляжу — вещь такая аккуратная, ну, думаю, лучше не надо картошку толочь, а тут вон оно что!.. — никак не может успокоиться бабушка.

В тот же день граната была перепрятана. Она очутилась у Саньки на чердаке вместе с коробкой патронов.

Благодаря бабушкиной промашке мы с Санькой вооружены теперь куда лучше.

Это я имею в виду свои новые штаны. Но и старым будет обидно, если не помянуть их добрым словом. Поэтому расскажу все по порядку.