Наш огород с одной стороны сада деда Мирона, а Санькин — с другой. На Санькином огороде непролазные заросли мака-самосея. Тетя Марфешка, пропалывая гряды, жалеет его вырывать. Весной мак не помеха, но позже, набравшись сил, он глушит огурцы, помидоры, картошку и капусту. В пору цветения на нашей улице нет огорода красивее, чем Санькин. Он так и полыхает алым пламенем.

Когда мак созревает, его головки шуршат на ветру, и из окошек, что раскрываются под шапочками маковок, рассеиваются по земле черные зернышки. Наверно, из-за этого мака у Саньки и фамилия такая — Маковей.

Бывают годы, когда тетя Марфешка собирает маку почти целый пуд. Но всегда мы выходили на сбор урожая раньше ее. Мы с Санькой не ждем, пока маковки высохнут и начнут шуршать, а рвем, едва они слегка пожелтеют. Открутишь головку, отколупнешь сверху зубчатую бахромку, и лущи себе красноватые зернышки на ладонь. Если хватит терпения, их можно насобирать целую горсть. А тогда уже все сразу в рот. Что может быть вкуснее!

Санькиной матери наши вылазки в огород не очень по душе. Обычно, протурив нас старым веником, она долго кричит вслед, что мы — саранча, что от нас спасу нет, что Санька шиш теперь съест, а не корж с маком.

А потом, когда мы возвращаемся во двор, она начинает нам рассказывать разные страхи. По ее словам, выходит, что мак — самая опасная штука на свете. Если его много съесть, можно заснуть и не проснуться. Когда Санька был маленьким, так кричал день и ночь. Думали, надорвется от крика, давали маковый отвар, чтоб уснул. Да сколько давали? Одну капелюшечку. И помогало. Мы с Санькой слушаем да хмыкаем про себя. Дай нам сейчас маку по целому решету, и то не уснем. Даже не задремлем.

На следующий день после похода в поле мы решили проверить, не украл ли кто наши боеприпасы. Шли огородом и незаметно для самих себя стали есть мак. Сперва Санька сорвал одну головку, а потом и я. Но толком полакомиться нам не задалось. Скрипнула калитка, и на огород вышла тетя Марфешка. Услыхать она нас услыхала, а чтобы увидеть, так нет: мы юркнули в картошку, а там по-пластунски добрались до забора, за которым был сад деда Мирона, и затаились в бурьяне. Тетя долго и подозрительно осматривала огород, ворчала что-то себе под нос, потом подвязала передник и принялась собирать семенные огурцы. А это значит — надолго.

Мы лежим в траве и тихонько перешептываемся. Если б пришли партизаны, мы бы первыми показали им, где живет Неумыка. Он теперь стал важной птицей, нацепил на рукав повязку и ходит по деревне с немецкой винтовкой. На нем новый, с иголочки, костюм, хромовые сапоги, в руке резиновая палка. Хлопает он палкой по голенищу и зубы скалит:

— Хватит с вас, пожили всласть при большевиках. Дайте теперь и мне пожить.

Встречая пожилых мужчин, Неумыка орет на них, чтоб снимали шапки, а на женщин, — чтоб низко кланялись.

— Что, забыли при большевиках, как это делается?!

Не узнать теперь и рыжего Неумыку-младшего: в новых, фабричного сукна, брюках, в шелковой рубашке. Лето на дворе, а Рыжий в ботинках ходит — таким барином стал. Правда, однажды, когда он сунулся было к нашему ручью, мы его как следует облепили грязью, да, видно, зря связались. Грозился сказать отцу про советские книжки.

Полицейских у нас пятеро. Трое местных, а двое откуда-то приблудились. Ближайшим помощником у Неумыки — криворотый Афонька. Бабушка говорит, что он всю жизнь был горем луковым, а тут, смотри-ка, в люди выбился.

У меня к криворотому Афоньке свой счет. Он побил мою бабушку, требуя самогонки. Самогонки у нас не было, а если б и была, так не для этого ублюдка.

Бабушка так ему и сказала:

— Убирайся отсюда, ублюдок!

А он размахнулся — да кулаком ей в грудь. Бабушка и сегодня еще стонет.

— Эх, скорей бы в партизаны, — вздыхаем мы с Санькой, а по ту сторону забора поблескивают на солнце сочные, налитые антоновки. Смотришь на них — слюнки текут. Одна беда: нельзя нам колотить и антоновки, тоже слово дано. Но Санька находит выход.

— А зачем нам колотить? — рассуждает он. — Насобираем на земле паданцев. Все равно гниют.

Подумали и решили, что это будет по-честному и дед Мирон не станет сердиться.

Есть здесь рядом в заборе одна наша заветная доска. Гвоздь, которым она прибита к нижней жерди, почти начисто переела ржавчина, а чего не доела, мы клещами перекусили еще весной. Теперь эта доска легко отходит в сторону. Отведешь ее рукой — и лезь на здоровье.

И вот мы с Санькой под антоновкой, ползаем по картофельным бороздам, ищем яблоки. Санька уже спрятал за пазуху штук пять, а я всего два. Мне обидно и не хочется отставать от него.

И вдруг Санька шепчет:

— Мирон!

И верно, я увидел Мирона, направлявшегося в нашу сторону. В руках у него был горлач и еще что-то, завернутое в чистую тряпицу. Удирать через наш лаз поздно. Если дед заметит, стыда не оберешься.

— Давай сюда! — прошептал Санька и юркнул в Миронов блиндаж. Впопыхах он треснулся лбом о бревно, которое поддерживало накат, но даже не ойкнул. Вслед за Санькой скатился в блиндаж и я. Расчет наш был прост: дед походит по саду и повернет назад, а мы спокойно отсидимся здесь, а потом убежим.

После яркого солнечного света в блиндаже темно, хоть глаз выколи. Почему-то сильно пахнет лекарством. А почему — разбираться некогда. Мы с ходу ринулись в самый темный уголок. И в этот момент послышался чей-то хриплый голос:

— Воды-ы…

Мы с Санькой обомлели: кто здесь еще есть, кроме нас? Метнулись было к выходу — и снова поздно. В блиндаже стало совсем темно — свет заслонил дед Мирон. Согнувшись в дугу, чтобы не задеть головой бревен, он прошел мимо нас и склонился в темноте над человеком.

— Стой! Стой! — вдруг закричал незнакомец. — Орлов, смотри справа! Справа смотри! Подпускай ближе… Огонь!

Я и дышать перестал, прилип к сырой глиняной стене. Но спустя минуту незнакомец умолк. Слышно было, как стучат зубы о ковш, течет на солому вода да дед бормочет себе под нос:

— Господи, боже мой… воля твоя…

Постепенно глаза привыкли к темноте. Теперь я хорошо вижу деда. Он стоит на коленях подле раненого, поправляет под головой подушку, заправляет солому под постилку. Раненый в гимнастерке, со звездой на рукаве, голова обвязана, под расстегнутым воротом тоже бинты в черных пятнах. Кровь.

Я показываю Саньке на выход:

— Пока дед нас не видит, давай тихонько…

Санька прикладывает палец к губам:

— Молчи! Не заметит.

Но Мирон нас заметил. Сперва растерялся, вздрогнул и едва не выронил горлач, а потом, разглядев, что за гости, сердито нахмурил брови и сурово буркнул:

— А ну, вылазьте!

Дед шагает впереди и не оглядывается. Мы можем тысячу раз удрать. Но почему-то не делаем этого, а послушными овцами плетемся за ним следом. Лишь перед тем как войти во двор, Санька было помедлил в нерешительности. Но тут старик отворил калитку и пропустил нас вперед.

В сенях — приятная прохлада. Вкусно пахнет спелыми яблоками и медом. А нам не до этого. Что, если дед снимет с крюка вон те вожжи да всыплет нам хорошенько? Будем знать.

Из хаты вышла Мирониха, бабка Гапа, приветливая и разговорчивая старушка.

— А-а, хлопцы, — запела она, будто встречала долгожданных гостей. — Ну, сказывайте, зачем пришли.

Из клети подал голос Мирон:

— Это я их привел. Дело у нас важное.

Он принес несколько больших красных яблок, положил на стол, поставил тарелку меду.

— Угощайтесь… Да вы не стесняйтесь, присаживайтесь.

Ради приличия мы сперва отнекивались, не хотим, мол, так сказать, только что от стола, да и мед мы не очень-то любим.

— А вы все же попробуйте. Может, понравится.

Попробовали. Ничего, есть можно. И начали помаленьку налегать. Но не так уж, чтобы дед подумал, будто мы век меду не видели. А потом настолько увлеклись этим занятием, что забыли обо всем на свете. Санька даже нос накормил. Но как ни старались, весь мед съесть не смогли, отвалились от стола. И тут дед начал разговор: