Мы кивнули: понятно — Антон. И тут Дылда ткнул пальцем Саньке в нос.

— Санька, — процедил мой приятель.

— Сеньор Санька, — поправил его Дылда и захохотал.

Когда Дылдин палец нацелился на меня, я сам бойко отрапортовал:

— Сеньор Иван!

Дылде это так понравилось, что он прямо посинел от смеха. Мне казалось, что итальянец вот-вот задохнется. Как глянет на Санькины босые, потресканные ноги, так чуть со скамьи не валится.

— Сеньор Санька!

А потом покажет на мои рыжие, из немецкого мешка штаны и за живот берется:

— Сеньор Иван!

И тут нас зло взяло: издевается, гад. Видно, со зла мой приятель набрался храбрости и выпалил:

— Сеньор Дылда.

Теперь уже мы давимся смехом. Правда, не так заливаемся, а фыркаем и брызжем слюной.

— Но-о, — не согласился офицер, — сеньор Антонио.

Еще нос дерет. Сказал бы просто Антон, а то — Антонио. Меня еще больше смех разобрал, потому что вспомнился придурковатый Антон Глиноед, за которым часто бегают ребятишки и дразнятся:

Обычно тогда Антон останавливается, приставляет ко лбу пальцы, будто рога, и мычит, как бык, — пугает.

Словом, беседа получилась веселая, но все испортил Дылда. Он хотел, видно, нас задобрить: взял вилку и подцепил на нее кусок какого-то жаркого, оставшегося от гостей.

Санька лбом отворил дверь, за ним, как пробка, выскочил я. Спасибо за угощение! Если б мы еще видели, что они там напихивали в свои банки, а то, может, наловили где-нибудь в Италии жаб на болоте. Вслед нам катится звонкий хохот.

В сенях мы оглянулись — погони нет. Во двор вышли спокойно. На завалинке солдат чистит офицерские сапоги. Он делает это быстро и ловко, словно циркач. Щетка время от времени вырывается у него из руки, несколько раз переворачивается в воздухе и сама возвращается в руку. Мы с Санькой аж рты разинули.

Солдата звали Педро.

— Педро, Педро, — показал он на себя блестящим сапогом, натянутым на руку, потом плюнул на него и снова пошел орудовать щеткой.

— Петро, значит, — перевел мне Санька имя солдата, хоть я и без него это понял. Мы тоже назвали себя: сеньор Санька и сеньор Иван.

Денщик оказался разговорчивым и веселым парнем. Бросив чистить сапоги, он достал из кармана карты и показал нам фокус: был туз и нет туза. Потом стащил с пальца кольцо, вытер его о брюки, сунул в рот и у нас на глазах проглотил. Сколько мы ни заглядывали ему в рот, кольца там не было. Кольцо оказалось у Саньки в ухе. Мы так и остолбенели. Короче говоря, Педро нам понравился. Свой человек. Может быть, это тот самый Пепе, о котором мы читали в одной книжке. Подрос, разумеется.

Потому-то мы и отважились пуститься в разговоры о политике. Нам не терпелось узнать, какого итальянцы мнения обо всем том, что делается на свете. Получилось это так.

— Дуче гут? — спрашивает Санька.

Педро вскинул от удивления брови, вспомнил почему-то какую-то мадонну, а потом приставил ко лбу пальцы, как придурковатый Антон, и смешно проблеял:

— Бе-е-е!

— Дуче — баран, — перевел Санька.

На прощанье Педро дал нам по сухой, как кость, галете и понес сапоги в дом.

А в сенях нас угостила еще и бабка Николаиха. Она дала нам по ломтю хлеба с маслом. С маслом из того самого бочонка, который дед якобы закопал. Масло как масло, шкура с языка не слазит. Дед сидит на скамье, лукаво усмехается и щупает, на месте ли его белые усы. Он просто припугнул итальянца.

Если итальянцы такие, как Педро, то в общем они неплохие люди.

Так думают по дороге домой два сеньора: сеньор Санька и сеньор Иван.

Итальянцам очень нравятся серебряные советские полтинники. За один такой полтинник они могут дать суконный солдатский френч, брюки или пару нового белья. Поскачиха выменяла, например, совсем еще новое солдатское одеяло.

К нам итальянцы тоже набивались с разными вещами: один раз солдат приносил сапоги, в другой — пару простынь. Моя бабушка очень жалеет, что у нее нет ни одного полтинника. Глядишь, и приобула бы нас, обшила кое-как.

У Чмышихи-монашки одному начальнику приглянулись иконы. Вернее, не все иконы, а одна божья матерь.

— Привязался он ко мне, как слепой к забору, — жаловалась Чмышиха, придя к нам попросить решето. — Ты мне, говорит, мадонну дай, а я тебе кувалду. А на какое лихо мне та кувалда? Да и грех это, моя девка, бога продавать. Вот и показала я ему дорогу к Тимоху-кузнецу. Может, ему кувалда нужна.

— Он тебе лошадь давал, — подсказал я монашке, потому что нам с Санькой итальянский — проще пареной репы.

— Ах, боже ж ты мой! — переполошилась чего-то Чмышиха и, забыв о решете, пулей вылетела за дверь.

— Грех ей бога продавать, — недоверчиво покачала головой бабушка. — На словах только.

Бабушка Чмышихе не верит. Всю жизнь монашка твердила, что колхозы — от дьявола, а потом, когда пришли немцы, перетаскала из парников целый штабель колышков, к которым помидоры подвязывали. Не поглядела, что они от дьявола.

Спустя день после разговора про мадонну во дворе у Чмышихи стояла здоровенная, намазанная чем-то вонючим от коросты «кувалда». Трава пропадала у нее в утробе, как в трубе. Монашка была в отчаянье: скоро и уши объест.

У бабки Гапы одному итальянцу понравилась курица. Правда, «кувалды» он за нее не давал, а пока бабка была на огороде, свернул курице шею, схватил под мышку и был таков. Из этого мы тоже сделали вывод, что итальянцы лучше, чем немцы. Они не грабят нахально.

Пришлось им по душе и наше озеро — широкое и глубокое. Какая там глубина, сказать не берусь, потому что еще никто и никогда на середине не доставал до дна. Старики говорят, что когда-то на месте озера и болота, заросшего тростником и аиром, была высокая гора, а на горе — церковь. Однажды, когда в церковь набилась уйма людей, бог отчего-то разозлился, и церковь с людьми провалилась под землю. С тех пор летними вечерами, на закате солнца, если хорошенько прислушаться, будто бы можно услышать, как под водой поют молитву. Мы с Санькой не раз прислушивались. Вроде бы и вправду слышно пение, только оно почему-то похоже на кваканье лягушек.

Итальянцы долго топтались возле озера, выбирали место посуше, а потом грохнул взрыв, и над зеркальной гладью столбом поднялась вода. Бабахнуло второй раз, над водой прокатилось эхо и замерло в камышах. А в третий раз только булькнуло — словно камень упал.

Солдаты бросили с десяток гранат. Три не взорвались. Мы с Санькой хорошо приметили, куда они упали.

Подобрав крупную рыбу, солдаты ушли. На нашу долю осталась разная мелочь. Целая армия бесштанных мальчишек с гоготом ринулась в мутную, уже изрядно таки холодную воду.

Нас с Санькой рыба не интересует. Рыбу съешь и всё, а вот граната — иное дело.

Но не мы одни такие умные. Гранаты ищут и другие хлопцы. Особенно Митька Малах старается. За ним нигде не поспеешь.

— Ага! — кричит Митька. — Вот она, под ногой!

И минуту спустя показывается из-под воды, торжественный и счастливый. В волосах тина, с них стекают мутные ручейки, а в руке ярко раскрашенное «яйцо». Только без пуговки, за которую дергают.

Митькина удача нас разозлила: везет же этому Монголу!

Мы совсем одубели. Саньку колотит, я покрылся гусиной колеей, но вылезать на берег с пустыми руками никто не собирается. От зависти и отчаянья я ныряю «затяжным». Вода у дна, как в колодце, руки и ноги сводит, но выныривать нельзя: я торопливо ощупываю мох, перемешиваю ил с водой. Все впустую.

Вслед за мной вынырнул Санька. Да какое там вынырнул! Сперва показалась целая копка водорослей, а потом уже глаз. Один. Второй наглухо залепила трава. Ни дать, ни взять водяной.

— Н-на-глотался воды, — проговорил Санька, отплевываясь, и стянул с головы травяную шапку. В руке — граната.