У Антонины Александровны тоже приподнятое настроение. Она пришла в класс торжественная и радостная. В ее гладко причесанных волосах сегодня как будто меньше седины, как будто разгладились и морщины на лице. В новом синем платье, маленькая, худенькая, она ходит между партами и тоненько говорит:
— Дорогие мои мальчики и девочки. Вот и еще один год прошел. Мы с вами на пути к вершинам науки поднялись еще на один пригорочек. Пусть он и небольшой, но…
По-праздничному блестят стекла ее очков, которые как-то сами собой, без дужек, держатся на носу. У нас с Санькой так не получается. Сколько раз мы делали из тонкой медной проволоки такие очки — и все впустую. Едва нацепишь на нос, они тут же и свалятся.
— …но и на каникулах не забывайте, что вы школьники, — продолжает щебетать Антонина Александровна, а Санька толкает меня локтем под бок и показывает глазами на окно.
Там, на улице, возле трансформаторной будки, которую недавно построили рядом со школой, вышагивает колхозный электромонтер Иван Буслик. Если б и захотел, лучшей фамилии Буслику не придумаешь. Ноги у него тонкие, длинные, как у аиста — бусла, по-нашему. Он шаг сделает, а обычный человек — два.
Буслик высоко задирает голову и что-то рассматривает вверху, в переплетении проводов. На животе у него широкий пояс с цепью, а на плече железные когти, которые он всегда цепляет на свои длиннющие ноги, когда хочет залезть на столб.
Электричество для нас еще новинка, можно сказать, — чудо. Его провели с полгода назад, и все мы, дети и взрослые, диву даемся, как это по железной проволоке бежит огонь, как он залезает в лампочку и горит там без керосина и чада. Моя бабушка так только плечами пожимает:
— И придумают же…
А Ивану Буслику все это понятно, как свои пять пальцев. Вот почему он, считай, самый уважаемый человек в глазах деревенских мальчишек. Вот почему мы всегда с затаенным дыханием следим, как он лезет на столб или открывает дверь трансформаторной будки. Зайти бы туда самому да поглядеть, что делается за дверью, на которой прибита табличка с надписью: «Не трогать. Смертельно». Но Буслик нас и близко не подпускает. Единственное, что нам позволено, — это носить за ним тяжеленные железные когти.
Остальные классы уже отпустили, а наша учительница все никак не может с нами расстаться, будто мы не просто расходимся на каникулы, а улетаем, как птицы в теплые края.
Она советует нам собирать гербарии, засушивать разные цветочки, листики. Все это нам пригодится, когда мы придем в четвертый класс.
А под окном стоит Митька Малах из третьего «А», или, как мы его зовем, Монгол, и машет полотняной сумкой с книгами. Митька страшно рад, что он уже на улице. Его толстые губы расплылись в счастливой улыбке, вместо глаз — две масляные щелочки.
Я показал Митьке кулак, а он мне — язык. Тут в самый раз было бы крикнуть:
— Малах, Малах! В рябых штанах!
Да в классе не крикнешь.
— А осенью, когда вы придете в четвертый класс, у нас будет новая школа, — продолжает Антонина Александровна. — Новая, просторная, светлая.
В этот момент Митька-Монгол почему-то потерял интерес к нашему окну. Минуту-другую он стоял неподвижно, прислушивался, а потом пустился вприпрыжку к сельсовету — ни дать, ни взять жеребенок.
Там с церковной площади на улицу вышла колонна допризывников. Парни дружно топают и старательно отмахивают в такт шагу руками. Впереди строя какой-то военный идет задом наперед и что-то кричит. А за допризывниками, поднимая босыми ногами пыль, мчатся мальчишки. Только нас с Санькой там нет. Мы сидим в классе, и наши сердца гложет черная зависть.
Наконец Антонина Александровна говорит:
— Ну, дети, до свидания. До первого сентября.
— До свидания, — радостно отзывается класс, и вот перед нами улица, солнце, ветер и буйная мальчишечья воля: беги, куда хочешь, весь белый свет — для тебя.
Допризывников мы догнали уже за околицей. Они шли в Лисьи рвы на стрельбище. Военный, как и прежде, то идет задом, то забегает сбоку и все время надрывается:
— Ать-два! Левой, левой! Не частить! Шатило, не тяни ногу!
В первой шеренге Митькин брат Панас. Несмотря на жару, он в новом суконном пиджаке, увешанном разными значками. Там и Осоавиахим, и Красный Крест, и МОПР, но самый главный из них — «Ворошиловский стрелок» на тонких медных цепочках. Каждый из нас отдал бы что угодно, только бы иметь какой-нибудь из этих значков. Иной раз, когда Панас в хорошем настроении, он дает нам потрогать свои регалии — тогда радости на целый день.
Сегодня Панас горд и неприступен, На плече у него единственная на всех винтовка-мелкокалиберка. Еще больше дерет нос наш приятель Митька-Монгол. Он просто растет на глазах.
— Ага, а мой брат нынче в Красную Армию пойдет!
У Саньки брата нет, поэтому он пропускает слова Монгола мимо ушей. У меня есть брат, да что это за брат? Он пойдет в школу только через два года, а пока даже не все буквы выговаривает. Зовут его Гришка, а он говорит — Глыжка. Так мы его и зовем — Глыжка.
Зато у меня есть дядя Назар, и я, чтоб Митька не больно задавался, напоминаю ему:
— А мой дядя в Испании был!
Тут и Санька бросился мне на подмогу:
— Вот! У него дядя — летчик!
— У него орден! — добавил я.
Митька сдался. Он ничего не ответил и побежал перегонять допризывников. Да и что тут скажешь, если у человека такой дядя?
Дядя Назар приезжал к нам в гости года два назад. На нем была военная форма с иголочки, скрипучие ремни. Отцу он привез новые командирские сапоги, матери — большой теплый платок в клетку, а мне подарил свою пилотку. Правда, она была великовата и лезла на глаза, но мать ее немного ушила, и получилось что надо. Хлопцы со всей улицы просили померять.
А еще он привез патефон с блестящей никелированной ручкой. Каждый день его ставили на раскрытое окно, и по улице разливалась песня:
У огурца-гурочка
Четыре листочка,
Не видала я милого
Четыре годочка.
Возле нашей хаты останавливались молодицы, девчата и, когда песня кончалась, просили:
— Иван, пусти еще разок!
И я снова принимался крутить блестящую ручку. Мои друзья стояли на завалинке и завидовали: им тоже хотелось хоть прикоснуться к патефону.
— Ой, доиграется он — не починишь, — беспокоилась мать.
А дядя только посмеивался:
— Ну и пусть! Новый купим.
Целый месяц я ходил за дядей, как привязанный. Эх, и насмотрелся тогда кино! А конфет поел столько, что Митьке и не снилось.
К нам часто приходила всякая родня. Все угощались, пели песни, а я, навострив уши, ловил каждое слово. Дядя рассказывал неохотно и все словно бы загадками:
— Жарко там было… Пока что их взяла…
Однако нет-нет да и удавалось мне услышать отдельные слова: «республиканцы», «фашисты», «Гренада»… Что они означают, я толком не знал, но догадывался — за ними скрывается что-то очень важное.
А отцу он сказал открыто:
— Был в Испании…
Одним словом, Митькиному брату до моего дяди еще далеко скакать.
— Ать-два, ать-два! Левой! — не унимается командир допризывников.
Полем идут нам навстречу девчата и женщины с мотыгами. Они собрались на обед. И тут парни не выдержали, запели:
Если завтра война,
Если завтра в поход,
Если темная сила нагрянет…
А девчата в ответ:
Скоро в армию поедет
Мой миленок дорогой,
Но два года — не неделя,
Мне полюбится другой.
