Мы тоже подросли с Глыжкой за зиму. Глыжка исхудал, лицо у него зеленое, плечи заострились и лопатки тоже. А я, по мнению бабушки, так и вовсе дошел до ручки. Горе да болезнь никого не красят.

Сегодня на улице весна звенит сосульками из-под стрех, солнце слепит глаза, и бабушка разрешила побыть немного на дворе. Я надел ее стеганку, выскочил за порог и помчался к Саньке. Вон сколько мы не виделись — с прошлой недели, когда он заходил меня проведать и принес кучу новостей.

В Санькиной хате уже месяц живут трое немцев. Мать и самого Саньку они выгнали в пристройку, а в хату натаскали каких-то ящиков с радиолампами. Во дворе немцы поставили длинную жердь и на самом ее верху укрепили проволоку с каким-то обручем. Второй конец проволоки провели в хату.

— Так это же радио, — смекнул я.

Теперь немцы по очереди дежурят в наушниках возле самого большого ящика, над которым установлена какая-то чертовина в виде рамки из толстой проволоки. Немец медленно поворачивает эту чертовину то в одну сторону, то в другую, а ящик пищит, словно в нем битком набито крыс и мышей. Этот писк и слушает немец да что-то в тетрадь записывает.

Все это Санька своими глазами видел через щель в двери, и он думает, что это та самая штука, с помощью которой находят, откуда говорят по радио партизаны. Так и старшие хлопцы считают: например, Костя Буслик из седьмого класса. Больше того, Санька показал мне черную, скорее всего перегоревшую радиолампу. Правда, он божился, что лампа целехонькая, что он стащил ее из-под самого носа у фашистов.

И вот мы с Санькой сидим на кухне возле печи, через открытую дверь наблюдаем, что делается в горнице. Верно, ничего Санька не выдумал. Ящик пищит, мигает лампочками, а длинноносый, с прилизанными русыми волосами радист без мундира, в исподней рубашке курит сигареты и крутит раму.

— Это Рауль, — шепотом познакомил меня Санька с немцем.

Второй, в очках, толстый, с налитыми салом щеками, расселся за столом и обедает. На столе кусок сала, с десяток яиц и кирпич немецкого хлеба, обернутый в прозрачную бумагу.

— А это Пауль, — представил толстяка Санька. — Жрет, как корова, и веселый, гад! Все ему шуточки.

Пауль, как кот, мурлычет себе под нос набитым ртом какую-то песенку и подмигивает нам. Правда, весельчак. Вот он берет со стола яйцо, расколупывает пальцем и выливает в рот:

— Оп!

При этом он снова подмигивает нам маленьким, припухшим глазом, берет второе яйцо и снова:

— Оп!

По-моему, он даже забыл укусить хлеба. Разве так яйца едят? Мы с Санькой при случае с одним можем умолоть по ломтю хлеба. А можем и хлеб без яйца. Только бабушка выдает по мерке. Прикинет на глаз, отрежет к борщу, и больше не проси.

А Пауль:

— Оп!

С печи спрыгнул ленивый Санькин кот. Он потянулся, зевнул во всю свою кошачью пасть и, задрав хвост восклицательным знаком, направился к Паулю. Обойдя раз-другой вокруг стола, кот словно бы нехотя мяукнул и стал тереться о немецкие сапоги. Пауль не отшвырнул кота, а заглянул под стол и заулыбался.

— О! — обрадовался он. — Руски кошка. Гутэн таг! Здрастуй. Руски кошка хотел кушат?

И он бросил на пол кусочек сала. Санька вздохнул. У них совсем худо с едой. У нас хоть картошки хватит до щавля, а тетя Марфешка уже сейчас по родичам ходит: кто ячменя полведра даст, кто пуд картошки. Она теперь не шьет. Немцы не велят. Им не слышно, как пиликает в наушниках, когда на кухне строчит машина.

— Чтоб его черви ели, — сказал Санька не то про немца, не то про кота и снова вздохнул. Дома матери нет, и когда тот обед будет, неизвестно.

— Вот, паразит, оплетает, — кивнул я на кота.

— Больно мне нужен их смердючий шпек! — с брезгливостью отозвался Санька и даже скривился.

А коту хоть бы хны: уминает за милую душу и только урчит от удовольствия. Наевшись, Пауль откинулся на спинку стула, сыто икает, следит за котом, за нами, дымит сигаретой и все время скалит зубы. Верно, что-то смешное затеял.

Наконец кот сладко облизнулся, понюхал доски пола, немножко еще посидел и, увидев, что ничего больше не высидишь, собрался в обратную дорогу — на печь. Но Пауль и не думал отпускать его просто так. Он решил быть великодушным до конца.

— Руски кошка карашо кушаль. Руски кошка давать айн цигарет!

И началась шумная возня. Кот вырывается, жалобно мяукает, а толстый Пауль ржет во всю глотку, сует ему в рот сигарету и одним глазом подмигивает нам. Вот, мол, какой я шутник!

Наконец прилизанный Рауль, сидевший с наушниками за аппаратом, не выдержал, что-то зло буркнул и показал себе на уши.

Видно, из-за шума ему плохо было слышно, как пищит ящик.

Пауль вышел в кухню, снова сует коту сигарету. Тот крутится юлой, отворачивает морду — не хочет курить. В конце концов, изловчившись, он царапнул немца за руку.

Пауль перестал хохотать. В глазах его вспыхнули злые огоньки. Но лишь на один миг — вспыхнули и потухли. Его толстые, масляные губы снова расплылись в улыбке. Фашист подмигнул нам с Санькой и сказал не то в шутку, не то серьезно:

— Руски кошка ист партизан…

Кот заверещал, будто с него живьем сдирали шкуру, рванулся из последних сил, еще царапнул немца и молнией сиганул за трубу: Пауль прижег ему горящей сигаретой нос.

— Партизан капут! — доложил нам после этого фашист и, разглядывая свою руку, пошел в горницу. В кухне остался неприятный запах паленой кошачьей шерсти.

Мне уже пора домой, да уж больно интересно, что будет дальше, какой еще номер отмочит Пауль. Видно по всему, что история с котом не кончилась. Пауль подошел к ящику и стал перебирать тонкие разноцветные проволочки, шнурки, пробовать их руками на прочность. Мы с Санькой тревожно переглянулись. Что он собирается делать? Хочет связать кота, а может… повесить?

В это время прилизанный немец снял наушники и позвал Пауля. Он ткнул пальцем в свои ручные часы и что-то сказал. Пауль показал свои часы и огрызнулся. Они стали спорить. Откуда ни возьмись, появился третий немец, заспанный и злой. Зевнув так, что во рту у него что-то хрустнуло, он грубо прикрикнул на Пауля и Рауля, и те, как нашалившие мальчишки, виновато умолкли, вытянули руки по швам.

— Курт, — шепнул мне Санька. — Ух, и злющий — как волкодав.

В его облике, правда, есть что-то от волкодава. Особенно нижняя челюсть. Я подумал, что в ней будет, верно, с полпуда. Она отвисает под собственной тяжестью, и чтобы закрыть пасть, волкодаву нужна, должно быть, немалая сила.

Нарычавшись вдоволь, Курт-волкодав натянул мундир, и они с прилизанным вышли во двор. По дороге ощупали нас с Санькой глазами, но ничего не сказали.

— На добычу, — уверенно заявил Санька. — Каждый день ходят по хатам. Пока яиц полные каски не наберут — не вернутся.

Возле аппаратуры остался один Пауль. Но не успела затвориться дверь, как он тоже снял наушники и подался во двор. Тут Санька потянул меня за рукав:

— Айда, посмотрим!

Он по-хозяйски пощелкал какими-то кнопочками на аппарате. Щелк — лампочки погасли, щелк — загорелись.

— А это вот батареи. Возьмись пальцем.

Я взялся. Легонько дернуло. А потом Санька схватил наушники, послушал сам и дал послушать мне. Ничего не разберешь — только пипикает.

У стены, на подставке, сколоченной из досок, — три винтовки. Разумеется, их тоже нужно осмотреть. В конце концов, должны же мы знать оружие врага — это не помешает. Я схватил первую, что попалась под руку, и повернул затвор. Из задней его части выглянула какая-то круглая штуковина. Я поставил рукоятку затвора на место, а штуковина так и торчит, не прячется. Ну, теперь все, теперь нам капут. Попробовали запихнуть пальцами — не поддается.

— Нужно нажать на спуск, — сказал я Саньке.

— А если там патрон? — испугался он.

Если там патрон — бабахнет выстрел. Тогда и вовсе наши дела дрянь.

Может, мы как-нибудь и вышли бы из трудного положения, загнали бы ту штуковину на место, да в это время заскрипело крыльцо. Нас как корова языком слизала.