Вечером в пятницу мистер Фергюсон отбыл в Олдхэм и вернулся в субботу около шести. Он прошел мимо Брука так, будто тот пустое место, и больше не выходил до вечерней молитвы.

Они стояли в холле, в ледяном безмолвии: мистер Фергюсон — около небольшого столика, обычно служившего ему кафедрой; перед ним лежала раскрытая Библия. Слуги выстроились в шеренгу вдоль стены. Ян считался уже достаточно большим, чтобы участвовать в вечерней молитве. Он стоял, держась за руку матери; по другую сторону от него стоял Брук.

Мистер Фергюсон открыл крышку часов и подождал, пока стрелки не показали шесть тридцать. Тогда он начал молитву.

"Если грешник отворачивается от греха своего и возвращается на путь истины и добродетели, он спасает свою живую душу. Я признаю, что грешен; грех мой всегда стоит передо мной. Жертва Господня… падшие души, разбитые сердца… Господи, ты не подвергнешь их презрению. Помолимся!"

Светила почти полная луна; голые ветви платана отбрасывали решетчатые тени на окно возле парадной двери. Газовую лампу в холле слегка прикрутили, и тень легла на все лица, из-за чего они казались такими же бледными, как луна. В камине пылал огонь, но всем было холодно.

"От мирского зла, от греха, от обмана и дьявольских козней, от гнева и вечного проклятия… спаси нас, Господи! От сердечной слепоты, от гордыни и суетности, лицемерия, зависти, ненависти и злобы — спаси нас, Господи!"

Неужели он собирается читать текст целиком? В руке Корделии шевельнулась ручонка Яна. Она бросила взгляд на Брука. Ему трудно долго стоять, слабое тело требует покоя. Но он стоял, прямой, напряженный, как тетива лука.

"Да пребудет с нами милость Господня!"

Наконец-то! Большой ли грех — радоваться окончанию молитвы? "Господи, — твердила Корделия свою собственную молитву, — помоги нам, защити от эгоизма и злобы!" Ян затопал ножкой о ковер; Корделия сжала его ручонку, давая понять, что этого делать нельзя.

"Наш вечный Господь, Отец наш Небесный, — продолжал мистер Фергюсон, — который один объединяет людские сердца и сберегает семьи от разлада, от эгоистичных, неправедных помыслов… Благословляем священное имя Твое и молим Тебя усмирить голоса неблагодарных; смиренно молим Тебя даровать нам Твою милость, дабы мы приняли Твой совет и вели спокойную, мирную жизнь вместе, вознося Тебе хвалу и славу, через сына Твоего, Иисуса Христа, Господа нашего. Аминь."

Сели ужинать. Тетя Тиш жаловалась на холодную, сырую погоду. Хоть бы снег скорей выпал… Ей отвечала одна Корделия.

Вставая из-за стола, Брук сказал:

— Папа, мне нужно с тобой поговорить.

Мистер Фергюсон устремил на него стеклянные глаза жителя Олимпа.

— Что ты хочешь сказать?

— Я предпочел бы наедине.

Не говоря ни слова, старик направился в свой кабинет. Брук придержал дверь для Корделии и вошел вслед за ней.

— Ну?

— Послушай, папа, — миролюбиво начал Брук. Это Корделия упросила его так начать — спокойно, апеллируя к разуму. — Я знаю, ты сейчас обо мне плохо думаешь. Может быть, правда на твоей стороне — как знать. Но все равно не разговаривать друг с другом — не выход из положения. Необходимо обсудить возникшие разногласия. Не лучше ли будет, если мы сядем все вместе и поговорим — как можно спокойнее?

— Предпочитаю постоять, — ответил его отец.

— Ладно… Я ездил в Лондон. Встречался со всеми заинтересованными лицами и убедился, что этому проекту суждено осуществиться. Тебя вряд ли интересуют подробности. Главное — я согласился на должность младшего редактора "Вестминстерского бюллетеня" и обещал через две недели приступить к работе. Это уступка: они предпочли бы, чтобы я начал прямо сейчас, но я сказал, что не могу. Я также обещал… вложить в новую газету пять тысяч фунтов, — Брук нервно дернул плечами. — Вот и все.

Все это время Корделия наблюдала за мистером Фергюсоном и поняла, что в глубине души он надеялся, что у Брука не хватит пороху. Теперь в его взгляде что-то изменилось. Что? Неужели она действительно видит там зависть, злость, ненависть? Она резко опустила глаза.

— Ты отдаешь себе отчет в том, что я запретил тебе это делать, Брук? Ты знаешь, я смотрю на это как на забвение сыновнего долга. Пятнадцать месяцев назад я переписал на вас с Корделией половину всей относящейся к красильням собственности. А теперь ты швырнул мне мое великодушие в лицо, бессовестно злоупотребил… моим доверием. Отдаешь ты себе в этом отчет?

— Я смотрю на это с другой точки зрения, но я тебя понимаю. Мне… очень жаль, папа. Но мое решение непреклонно. Другого такого случая не представится.

— Ты хочешь бросить красильни, лишить их управления со стороны тех двоих, кои должны были стать моими преемниками? Тебе безразлично, если они придут в упадок?

— Ты всегда считал, что от меня мало толку, а если и сделал компаньоном, то лишь ради Корделии. Ты всегда высоко ставил ее — но не меня!

— А капитал, который ты собираешься изъять? Хочешь разорить фирму?

— …Из-за такого пустяка она не разорится. Я знаю объем вложений. По моим представлениям, доля каждого составляет восемь или десять тысяч фунтов. Но если ты испытываешь нехватку текущего капитала, можешь привлечь других компаньонов.

— Не из нашей семьи?

— Да, если это необходимо. Но тебе не придется этого делать. У тебя вложены деньги и в другие предприятия. Например, заводы в Уэверли.

Мистер Фергюсон стоял, заложив руки за отвороты сюртука.

— Значит, все, что я говорю, как об стенку горох? Ты не изменишь свое решение? Даже если это разобьет мне сердце? Отвечай честно!

Следы прежних сомнений навсегда запечатлелись на лице Брука, — никакой бунт, никакая независимость не изгладят их до конца. Брук встал.

— Что делать? Наверное, я поступаю не очень-то честно по отношению к тебе, но это не разорит тебя и не разобьет твоего сердца. Если ты уступишь, мы сможем остаться друзьями.

Их взгляды встретились — впервые за целую неделю взаимной вражды.

— Но я не собираюсь уступать, — прошепелявил мистер Фергюсон.

Брук тяжело вздохнул.

— Тогда нам больше не о чем говорить. Мне очень жаль, но я… через две недели уеду отсюда — вместе с Корделией. Может быть, ты возьмешь на себя труд уладить дела в банке — перечислить от моего имени пять тысяч…

— Я не сделаю ничего подобного!

Корделия давно заподозрила, что старик приберегает какое-то тайное оружие, какие-то козыри в рукаве, но Брук этого не почувствовал.

— Мне не нужна вся моя доля, — продолжал Брук. — Но пять тысяч скоро понадобятся.

Мистер Фергюсон повернулся к ним обоим спиной.

— Отлично. Но ты не получишь их от моей фирмы. Ты дал себе труд досконально изучить условия нашего партнерства?

— Какие условия?

— Те самые, которые мы все подписали при заключении договора?

— Ну и что? Партнер есть партнер, хозяин своей доли.

— С некоторыми ограничениями, Брук. Мне очень жаль, что в свое время ты невнимательно читал договор. Пункт девять гласит: ни один из пятерых компаньонов не имеет права изымать без согласия остальных более пятисот фунтов в год. А такое согласие явно отсутствует. Я не хотел к этому прибегать, но… Пока ты ездил в Лондон, я лишний раз удостоверился в прочности моих позиций.

Брук уставился в отцовскую спину так, словно перед ним была не спина, а нечто другое — вся его жизнь, все бессилие. Любой, кто прочитал бы его мысли, увидел бы крушение всех его надежд. Нет! Нужно хорошенько подумать. Неужели этот мятеж, эта первая попытка обрести независимость…

Белый, как мел, он повернулся к Корделии.

— Это правда — что он говорит? Тебе известно?

Она скорбно откликнулась:

— Не знаю, Брук.

Мистер Фергюсон поднял руку.

— Вот здесь, в ящике, копия договора.

Брук ринулся к письменному столу, словно желая разломать его, с силой рванул ящик и, внезапно обмякнув, отвернулся.

— Взгляни ты сама.

Он, весь дрожа, опустился в кресло. Корделия перебрала бумаги, нашла нужную, развернула.