— Но Брук…

Он не дал ей договорить.

— Вы жена Брука, а не моя, и сами себе хозяйка. И тем не менее эти слова — не ради сотрясения воздуха.

— Правильно ли я поняла, что вы имеете в виду что-нибудь серьезное?

— Если вы готовы посмотреть на вещи серьезно.

— На какие именно?

Мистер Фергюсон насупился.

— Когда я вынужден на несколько дней отлучаться, мне было бы легче, если бы я знал, что делом руководит человек с такой же деловой хваткой, как у меня, мой заместитель, способный не только в точности исполнить мои указания, но и сам проявлять инициативу. Хотя бы по нескольку часов в день. Не в качестве управляющего или наемного служащего, а как заинтересованное лицо. Конечно, ему потребуется несколько месяцев, чтобы как следует освоиться. И, разумеется, упорный труд и добросовестная учеба. Поэтому я прошу вас: подумайте. На сегодня это все.

Они молча дошли до ворот. Мимо сновали запряженные лошадьми, крытые брезентом подводы.

Корделия разволновалась; ее обуревали противоречивые мысли и чувства. Разволнуешься тут, если тебя выделяет человек, которого ты привыкла недолюбливать.

— Не знаю, как к этому отнесется Брук.

— Больше ни слова, прошу вас. И так сказано достаточно. Нам обоим нужно подумать недельку-другую. А теперь посмотрите сюда. Я люблю экспериментировать.

За воротами шла узенькая улочка, неровно выложенная булыжником. Они дошли по ней до пустыря и очутились на краю невысокого обрыва. Внизу бежала речка, а на другом берегу высилось новое трехэтажное здание из кирпича со множеством балконов и окон.

— Жилой дом для моих рабочих, — самодовольно произнес мистер Фергюсон. — Только в прошлом году закончили строительство. Не дворец, но что-то вроде этого — если сравнить с теми халупами, в которых они ютились раньше. Некоторые жили целыми семьями в одной-единственной подвальной комнатушке. Здесь им есть, чем дышать. Это не приносит прибыли, но я рад внести посильный вклад в дело социального обеспечения. Вы что-нибудь слышали о Роберте Оуэне?

— Нет.

— Великий новатор в этой области. Но он слишком далеко зашел. Главный смысл любого эксперимента — в успехе.

Час спустя Корделия одна вернулась домой. И в тот же вечер впервые поссорилась с Бруком.

Ему хватило бы и самого факта посещения красильни — в его отсутствие и без его ведома. Но это были цветочки. Настоящий взрыв последовал, когда она рассказала ему о неслыханном предложении отца: Брук усмотрел в этом преднамеренный выпад против себя лично и дал понять, что считает, будто она сама потворствовала тем намерениям — может быть, даже спровоцировала их.

Когда же она предложила пойти к отцу и вместе во всем разобраться, он бросил ей в лицо: "Вот еще!" — и вышел из спальни, хлопнув дверью.

Все это было так нелепо, что Корделии стало не по себе, тем более что она и так чувствовала себя виноватой за то, что невольно очутилась в стане противника. Ей льстила перемена в отношении к ней мистера Фергюсона и его высокое доверие. Но эта ссора свела радость на нет. Больше года назад она пообещала Бруку и себе, что найдет подход к его отцу, сделает так, чтобы он был доволен. Она старалась ради мужа; подчас это бывало тяжело, унизительно, против шерстки — и вот теперь, когда она преуспела, успех выглядит как предательство. Удары и контрудары семейной жизни привели к изменениям отношений внутри треугольника.

Корделии было ясно: чтобы поддерживать хрупкое равновесие и относительный мир в семье, она должна всегда быть заодно с мужем — против его отца. Пока Брук отсутствовал, она постаралась снова встать на его точку зрения. Больше всего ее расстроило то, что он приписал ей низменные мотивы, которых не было.

Но хуже всего было то, что в душе, помимо своей воли, она была на стороне мистера Фергюсона.

Корделия поехала на прием. Попытка сказаться больной не имела успеха. Навестив в понедельник родных, она, с целью подготовить почву, начала было жаловаться на недомогание, но мать проявила такой интерес к симптомам болезни, что ей сразу же "стало лучше", и она уехала домой совсем здоровой. Корделия поняла: проваляйся она пару дней в постели с очевиднейшей ангиной, и все женщины в округе поставят один и тот же — абсолютно неверный — диагноз.

На приеме должен был председательствовать мэр Манчестера. Ожидалось, что с приветственной речью под названием "Научный прогресс — знамение времени" к гостям обратится один из современно мыслящих церковников, Его Преподобие Клод Боксли, доктор богословия (по такому случаю мистер Слейни-Смит направил в оргкомитет ноту протеста, не признавая ни за одним представителем этого вырождающегося племени какого бы то ни было отношения к делу научного прогресса).

Прием был замечательный — с танцами, закусками и выступлением Кафедрального хора. Благодаря стараниям Стивена вечер стал событием в городе.

На Корделии было новое платье из тафты в черную и зеленую клетку, с подкладкой из бледно-зеленого шелка. Она убедила себя в том, что недавний инцидент вовсе не имеет того значения, как ей показалось. Увидев издали Стивена, она без особого волнения отметила, что он очень красив, но это не так уж и важно.

Хор исполнил "В беседке Селии" и "Когда повеет ветерок". Не успели отшуметь аплодисменты, как Стивен обратился к ней с просьбой:

— Могу я пригласить вас на следующий танец, миссис Фергюсон?

Брук в это время внимательно слушал капитана Ланкаширских гусар. Их со всех сторон окружали люди, и Корделия не нашла предлога отказать одному из устроителей вечера.

— Разве они не собираются петь еще?

— Не сейчас.

Оркестр грянул вальс. Она позволила отвести себя в центр зала. Стивен тихо сказал:

— Я с нетерпением ждал этого вечера — целых шесть дней… Добрый вечер, мистер Трейси, добрый вечер, мадам… До смерти боялся, что вы не приедете.

— Я бы и не приехала, если бы нашла подходящий предлог.

— Хвала всем святым, что вы его не нашли.

— Не говорите так.

— Когда я добрался домой… Признаюсь, я нарушил обещание…

— Это я нарушила.

— Камень с моей души! Вы так добры и умеете прощать!

Неужели она приехала, чтобы выслушивать подобные комплименты?

— Я не то хотела сказать…

Он обвил рукой ее талию и увлек в танце.

— Послушайте, — задыхаясь, проговорила она. — Дело не в том, что я вас прощаю, просто я с себя не снимаю вины. Мне не следовало встречаться с вами. Это не должно повториться.

— Сжальтесь надо мной! — взмолился Стивен. — Нам посчастливилось танцевать вместе — пусть даже в первый и в последний раз, — так насладимся же этим и отложим прощальные слова на потом. Хорошо?

— Да, — выдохнула она.

Оба были прекрасными танцорами. Минуту-другую они казались себе всего лишь одной из пар и старались приспособиться к залу и партнеру, оба в расстроенных чувствах, в предвидении скорой разлуки. Мало-помалу их душами и телами завладел ритм вальса; они выписывали медленные, грациозные круги, все увереннее сохраняя равновесие, все лучше чувствуя себя и друг друга. У них больше не было своей воли — они плыли на волнах музыки, и путь их стал одной бесконечной спиралью. Ее напряженное тело расслабилось; она слегка прилегла к нему на плечо; в мыслях тоже наступил покой; Корделия чувствовала легкое, очень приятное опьянение и не замечала ничего, кроме его взгляда. Они больше не были двумя разными людьми, а слились в единое целое.

"Боже, — подумала она, — я люблю его! Господи, что со мной будет? Я люблю Стивена! Только его. Больше никто и ничто не имеет значения. Существует только один этот вальс — пусть он никогда не кончается! Отдаться музыке, закрыть глаза, кружиться, кружиться!.."

К счастью, конец танца застал их в середине зала. Корделия была так бледна, что Стивен взял ее за руку и спросил, хорошо ли она себя чувствует. "Да, конечно, очень хорошо." Когда оркестр снова заиграл, Стивен выразил сомнение — может быть, ей следует отдохнуть? Нет, она хочет танцевать!