— Я считаю, Том, — перебил его мистер Фергюсон, — что Корделии это нисколько не интересно.

— Совсем забыла, — сказала Корделия. — Здесь был мистер Кроссли.

— Вы с ним разговаривали?

— Несколько минут. Он заезжал узнать, как мы себя чувствуем после понедельника.

— Очень любезно с его стороны, — с какой-то двусмысленной интонацией произнес мистер Фергюсон.

— Он настаивает, чтобы мы ехали на концерт в его экипаже. По-моему, это ни к чему.

— Некоторые обожают носиться со своей услужливостью. Жалко, что я не могу поехать с вами. С утра придется отправиться в Олдхэм, а возможно, и заночевать там. Брук говорил?

— Нет. У него сильно болит горло. — Корделия посмотрела на свекра, пытаясь определить, не есть ли это одна из его дипломатических отлучек.

— Я полагаю, дядя Прайди будет рад меня заменить. Да, Том?

— Уже бегу, — откликнулся тот. — Тиш, передай мне кусок пирога.

Мистер Фергюсон никогда раньше не ездил на концерты и начал только когда понадобилось сопровождать Корделию с Бруком.

"Вот и хорошо, — подумала она. — Дядя Прайди непредсказуем, зато способен существовать сам по себе. Мы сможем забыть о его присутствии и наслаждаться музыкой. Неужели мистер Фергюсон невзлюбил Стивена? Такое уже бывало — когда кто-либо из его знакомых становился и нашим другом…" Чтобы проверить свои подозрения, после ужина она спросила:

— Мистер Фергюсон, это что — неожиданный вызов в Олдхэм?

Он отложил газету и посмотрел на нее поверх очков.

— Какие-то неприятности с профсоюзами. Работодатели угрожают уволить зачинщиков, если они будут и дальше мутить воду. Съезжу, посмотрю, нельзя ли найти выход из тупика.

— Что вы думаете делать?

— Может, удастся убедить нанимателей. Возможно, когда-нибудь нам и придется стоять насмерть, но мы, как добрые христиане, должны быть уверены в своей правоте. Не думаю, что это время уже пришло.

— Вы надеетесь, что другие станут думать, как вы?

Он снисходительно улыбнулся, с полным сознанием своего могущества и морального превосходства. Советник Фергюсон!

Корделия собралась было уходить, но свекор остановил ее:

— А почему вы спрашиваете?

— Мне просто интересно.

— Верю. — Мистер Фергюсон снял очки и стал протирать их. — Какая чудовищная несправедливость — до такой степени ограничивать женщин в правах! В какой школе вы учились?

— У мисс Гриффит.

— Не самая лучшая школа.

— Лучшая из тех, какие папа мог себе позволить.

— Разумеется. Но все дело во врожденных способностях. Никакой педагог не научит рачительно вести хозяйство.

Корделия улыбнулась.

— Это нетрудно. Просто я делаю то, что мне нравится.

Фредерик кивнул. Корделия смутилась: ее и радовала похвала свекра, и тяготило его присутствие.

— Вы видели наши красильни?

— Нет.

— А хотели бы?

— Да, конечно.

— Надо будет как-нибудь взять вас с собой. Скажите, Корделия, как вы находите молодого Кроссли?

— Он… довольно приятный молодой человек.

— Даже очень. Лично мне он нравится. По-моему, у него только один недостаток — принадлежность к миру искусства.

— Да…

— Такие люди не особенно надежны — при всей пылкости. Дружба для них не имеет такой цены, как для нас. Как вы считаете?

— Я никогда не имела дела с людьми театра.

— Вот именно. Уверен, наши отношения будут и дальше оставаться дружескими. Просто мы существуем в разных мирах. Наш мир — реальный, прочный, хотя, может быть, несколько приземленный. Его мир — ярче, привлекательнее, однако фальшивее. Понимаете, что я хочу сказать?

Бруку стало хуже, и пришлось все-таки послать за доктором Берчем. Тот сказал, что у Брука ангина и ему следует пару дней оставаться в постели. Корделия с растущими возбуждением и тревогой ждала понедельника. С утра Бруку полегчало, и, так как в этот вечер должны были исполнять прелюдии Шопена, он страстно хотел поехать.

Мистер Фергюсон отбыл в Олдхэм. Зато нагрянул Берч и решительно воспротивился планам своего пациента.

Весь день Корделия была сверхвнимательна к Бруку. Ею владело беспричинное чувство вины, и она пыталась утопить в заботах о нем безотчетную тревогу.

После обеда она читала ему вслух. Брук был послушен и полон признательности. Когда она закончила последнюю главу "Стража", он изъявил желание послушать "Башни Барчестера" — эту книгу ему много лет назад подарили на день рождения, и он так до сих пор и не прочел ее. Должно быть, валяется в чулане вместе с игрушками и школьными учебниками. Корделия мигом вскочила и, не слушая его протестов, бросилась на поиски.

Чуланом служил чердак — тесное помещение с покатой крышей и маленькими слепыми окошками. Корделия, подобрав юбки, с кошачьей грацией пробиралась между грудами сваленных на пол книг.

Наконец она нашла то, что искала. "Дорогому Бруку на восемнадцатилетие — от мамы, с любовью".Книга так и осталась неразрезанной. Почему? Может быть, мистер Фергюсон позволил себе пренебрежительное замечание? Иногда Корделия пыталась представить себе мать Брука — была ли она рабой мужа-деспота или ей удалось сохранить индивидуальность? Судя по однажды допущенной дядей Прайди оговорке, эта женщина не жаловалась на свою судьбу…

Неожиданно Корделии попался на глаза небольшой кожаный бювар. Она расстегнула его. Оттуда выпали несколько писем, какие-то счета и толстая тетрадь с надписью: "Дневник 1865 года".Она увидела нанесенные аккуратным, мелким почерком колонки цифр и несколько страниц текста. Имена большей частью были заменены инициалами.

Сначала Корделия листала тетрадь равнодушно, но потом некоторые фразы привлекли ее внимание, и она подумала: "Уж не за этим ли приезжал Дэн Мэссингтон?" Месяц спустя он повторил визит, но ее, по совету мистера Фергюсона, "не оказалось дома". И больше она о нем не слышала. В их доме не поощрялись разговоры о Мэссингтонах. Постепенно ее любопытство сошло на нет.

"Четвертое января.

Если бы это не был великий грех, я просила бы Господа покарать этого человека за его наглое притворство. Он делает вид, будто глубоко религиозен, но абсолютно ничего не смыслит в истинной вере. Считает себя просвещенным деятелем лишь на том основании, что может обсуждать главы из Библии с этим прожженным циником С.-С., которому доставляет удовольствие богохульствовать в моем присутствии. Они способны неделями толковать о Платоне и метемпсихозе и выяснять, правда ли то, что после смерти наши души вселяются в животных. Какая безнравственность! Скорее лечь в постель и ждать Б., который вечно боится открыть рот! А что сказала быя на его месте?"

Корделия виновато закрыла дневник, но тотчас снова раскрыла его.

"Двенадцатое февраля.

Я третий день лежу и не испытываю ни малейшего желания встать. Наверное, все-таки нужно сделать над собой усилие. Мистер Ф. притворяется добрым и участливым, а я делаю вид, что тронута — ради Б. А может быть, ради себя самой. Мы с мистером Ф. в течение пяти недель не сказали друг другу резкого слова — такого еще не было. Он часто навещает меня и приносит виноград. Я, конечно, выражаю признательность. Однако за этим кроется все та же затаенная враждебность. Мы ни минуты не бываем искренни друг с другом. Я желаю ему смерти. Господи, прости меня, грешную, но порой мне кажется, будто этот человек высасывает из меня кровь. Нам тесно вдвоем на земле. Или я, или он."

Закрыть дневник! У Корделии было такое чувство, словно она совершила что-то запретное, постыдное. Первая жена обращалась ко второй — и безо всяких медиумов.

Ей было нетрудно представить себе те далекие дни. Вопиющее безбожие Слейни-Смита. И как тяжело было женщине не с таким легким характером, как у нее самой, выносить мистера Фергюсона. Только в дневнике Маргарет могла излить душу. Корделия подхватила "Башни Барчестера" и опрометью кинулась прочь.