От Ленина к Сталину через Троцкого идет совершенно прямая линия. И тут всем Викторам Сержам, всем поклонникам досталинского идеализированного Октября ничего не поделать. Ходил легенда, что перед смертью Ленин понял, что завел, отрицая oбщую свободу, всю революцию в тупик. Может быть, и понял, но об этом ничего громко не сказал. А все оставленное им писы менное наследство времен войны и революции не дает возможности его наследникам вырваться из бюрократического тупика из реакции в революции, из контрреволюционных форм тоталитарного фашистского государства. Нужно усиленно посоветоват! Виктору Сержу, Андре Жиду и им подобным разоблачителям ста линизма перечитать и поглубже вчитаться в переписку Ленин; с Центральным Комитетом большевистской партии осень» 1917 года, когда Ильич скрывался в Финляндии. Там, в этих письмах, Ленин без демократической маскии откровенно поучает слишком «наивных» Каменевых [243]и Бухариных, что свобода, демократия, Учредительное собрание, сами «свободные» Советы — все это лишь демагогическое средство к захвату власти партией для установления партийной диктатуры над всей страной. Ни о какой советской демократии Ленин никогда не думал, ибо, как поучает он, Советы — хорошее средство для захвата власти, но никуда не годны для управления страной.

Нельзя со сталинизмом бороться ни политически, ни морально, опираясь, как на идеал, на троцко — ленинизм или ленино — троцкизм.

Первородный грех ленинизма — сталинизма еще в 1918 году установила перед лицом самого Ленина левейшая, но и честнейшая Роза Люксембург [244]: свобода только для себя не может быть; свобода существует для всех, или все ее теряют. Вне свободы для всех не может быть никакого государственного строя, обеспечивающего интересы материальные, политические и моральные народных, трудовых масс.

И не может быть никакая здоровая народная государственная система построена на лжи, на обмане и на насилии.А именно эти три средства борьбы и господства включены самим Лениным в железный инвентарь Октябрьской революции.

Все, что так трагически мучает Виктора Сержа в сталинской действительности, уходит глубокими корнями в самую сущность ленинизма, в его принципиальный аморализм, в основную заповедь ленинской политической морали:

Цель оправдывает средства.

«Неправда, стократ неправда, что цель оправдывает средства. Из кривды не рождается правда. Нельзя преобразовать человечество, заковывая его в кандалы, пуская в ход громкоговорители, распространяющие ложь, организуя хорошо поставленные агентства пропаганды, где хорошо оплаченные интеллигенты занимаются оболваниванием толпы. Каждая цель требует соответствующих ей средств. Социальная революция, если даже в минуту опасности должна защищаться старым оружием, доставшимся ей в наследство от буржуазного общества, имеет свои собственные методы строительства. Она не может развиваться, не улучшая материальных и моральных условий жизни масс. Больше довольства, больше свободы, меньше лжи, больше человеческого достоинства и уважения к человеческой личности. Социализм, который действует другими средствами, капитулирует перед некоей внутренней контрреволюцией, уничтожает к себе доверие и идет к самоубийству».

Это суровое осуждение всей сталинской морально — политической системы Виктор Серж и ему подобные искренние энтузиасты социальной революции должны распространить и на весь ленинизм, и на свой собственный троцкизм.

Совершенно верно, что «придет день, когда трудящиеся советских республик оглянутся на сталинский кошмар с чувством удивления, смешанного с некоторым отвращением… Неужели можно воображать, что бюрократия бесконечно будет держать в смирительной рубашке молодой народ, 170 миллионов душ, народ, у которого в прошлом годы героической борьбы за свободу и потребность завоевать себе человеческое существование?». Совершенно верно также, что «мы не имеем права ни молчать, ни закрывать глаза. Моральная интервенция становится для нас обязательной».

Все это давно, в самый разгар ленинско — троцкистского террора и разгрома революционной демократии, было сказано; и долгие годы к моральному вмешательству во имя международной солидарности всех трудящихся призывали европейских социалистов и демократов такие люди, как Карл Каутский и Павел Аксельрод [245]. Они вместе с нами указывали, что судьбы русской революции неразрывно связаны с судьбами европейской демократии. Теперь и Виктор Серж на примере того, как по приказу из Москвы немецкие коммунисты содействовали приходу к власти Гитлера, доказывает, что российская реакция в революции взрастила всю нынешнюю европейскую фашистскую контрреволюцию.

Верно! Никакая действительная борьба с этим большевизмом наизнанку невозможна, если европейская демократия и такие люди, как Виктор Серж, не поймут до конца неразрывного органического единства между воспеваемым ими легендарным, якобы насыщенным «истинным демократизмом» ленинизмом и ненавидимым ими, откровенно самовластным, цинично — насильническим сталинизмом.

От Ленина к Сталину идет прямая линия.

Пишу сейчас о Феврале вовсе не для того, чтобы справлять юбилей. Двадцать лет вообще не юбилейный срок, а для Февраля его еще и быть не может, ибо он России был задан, но еще никогда не выполнен.

Есть историческая дата — 27 февраля (12 марта) 1917 года. Что случилось в этот день? Один из моментов распада империи, ускоривший явление «подлинной» революции Октября? Эпилог одного самовластия — пролог другого?

На этой точке зрения стоят официальные большевистские историки. На ту же, по существу, точку зрения встала и группа эмигрантских историков, включая февральский период в завершение царствования императора Николая II и открывая главу о революции большевистским переворотом.

Если расценивать исторические события по их длительности, да еще сроками жизни одного человека или одного поколения, то историки в Москве и в Париже совершенно правы. Что значат какие‑то коротенькие восемь месяцев какой‑то странной суматохи, вечных кризисов, боевых напряжений на фронте, все учащающихся судорог Гражданской войны, затиснутые между крушением вековой монархии и установлением нового, нигде и никогда еще не виданного строя «пролетарской диктатуры»?

Однако значение исторических событий определяется не их длительностью во времени, а глубиной тех изменений , которые они производят в социальных отношениях и государственной структуре.

Вспомним хоть немного о том, что случилось 27 февраля двадцать лет тому назад. Тогда мы увидим, что коренные переломы в истории измеряются не годами и десятилетиями, а краткими мгновениями, мигами , когда вдруг проваливаются в небытие целые пласты истории, вчера еще казавшиеся незыблемыми основами жизни.

В самый канун революции крепость монархического строя казалась незыблемой. Когда в самый разгар уже происходившего, но не осознанного человеческим сознанием переворота, 26 февраля, один из высших сановников, помощник обер — прокурора Синода, в величайшей тревоге по телефону спросил министра внутренних дел А. Д. Протопопова, что происходит в Петербурге и не грозит ли бунт великими потрясениями, Протопопов ответил: «Не беспокойтесь; если в России и случится революция, то не раньше как через пятьдесят лет!»

И в тот же день, о чем я не раз уже рассказывал, вечером, на моей собственной квартире, представители большевиков Юренев (нынешний полпред в Токио) и, кажется, Шляпников [246], а также левый эсер, будущий участник убийства барона Мирбаха, Александровский [247], утверждали, что никакой революции не происходит , что движение в казармах идет на убыль и реакция усиливается. Тому свидетель В. М. Зензинов, стоявший, как и я, на другой точке зрения. Какой разительный пример беспомощности человеческого сознания перед «духом истории!», как говорил Гегель. И замечательно, что именно завтрашние непримиримые диалектики перманентной революции, смело приписавшие после событий всю «заслугу» свержения монархии пролетариату, тогда в своем ощущении истории совпадали с… Протопоповым.