Ибо Россия никаких мировых гегемоний никогда не хотела и не хочет, о «треугольнике» ничего не знает и за Кремлем в эту авантюру не пойдет.

Но весь народ опять пойдет за тем же Кремлем, если под предлогом борьбы с мировой опасностью русского, только покрасневшего империализма начнут опять загонять Россию в вечно памятные брест — литовские и версальские границы…

В нас есть суровая свобода:

На слезы обрекая мать,

Бессмертье своего народа Своею смертью покупать.

Таких стихов не писалось во время Гражданской войны! Тогда красноармеец не чувствовал, как чувствует теперь, свою кровную, почти мистическую связь с этим бессмертным народом. Ему не чудилось, — как теперь, когда он проходит в строю с полком на бой мимо сельских кладбищ, — что «крестом своих рук ограждая живых, всем миром сойдясь, наши прадеды молятся за Бога не верящих внуков своих».

Сам в Бога не верящий внук неисчислимых, крепко веровавших поколений уже никогда, вероятно, не научится молиться. Но мистерия праведной войны за жизнь страны, за «вечную Россию» открыла уже ему «навсегда» тайну «святости» всякого человеческого существа!

Не нужно совсем иностранцам пугаться «роста русского национализма». Русская «любовь к отечеству» выражалась всегда не только в беззаветной и упорной способности к жертве, но еще и в воле к свободе. Тому порукой вся русская большая литература, которой сейчас в России зачитываются новые поколения и на фронте, и в тылу.

Путь к свободе долог и тернист, но он идет через возвращение к народным истокам духовного творчества.

Пусть никто не мешает этому возвращению: не загоняет национальное сознание народа под охрану современного Кремля.

Так уже случилось, что все будущее свободы в Европе гораздо больше зависит от развития событий внутри СССР, чем от всех политических решений Запада.

Об этом надо крепко помнить.

8 февраля 1944

Небольшой белый дом с плакучей ивой в палисаднике. Кругом сжатые поля, серая земля под паром, зеленеющие луга, лес на горизонте. Если бы со стороны большой дороги не виднелись крестьянские и мещанские домики вида непривычного нашему глазу, казалось бы нам 15 сентября 1934 года, что на русском хуторе, где- нибудь в Средней России, кончила свою чудесную жизнь Екатерина Константиновна Брешковская…

Писать сейчас о ней невыносимо трудно, но нужно. Когда умирают родители по крови — дети должны молчать, предоставляя слово другим. Когда же теряем мы ближайших водителей по духу, мы говорить обязаны.

О Брешковской рассказывать будут многие и многое. Хронология ее жизни — хронология России от Николая до Сталина. Ее общественная биография — история революционного движения почти за три четверти века. Политические мысли ее нужно изучать в связи с развитием народнических идей вплоть до тех, на основе которых создалась партия социалистов — революционеров. Обо всем этом потом будут писать подробно, но не в этом единственное, неповторимое значение жизни Екатерины Константиновны.

Оно в гениальном раскрытии последнего сокровенного смысла человеческой жизни.

Толстой написал рассказ «Чем люди живы»; Брешковская своей жизнью доказала, что люди живы любовью к человеку, служением своему Богу в правде и истине. Она не оставила многотомных сочинений, не вписала своего имени в список знаменитых государственных деятелей, не обессмертила себя каким‑либо героическим жестом, приковывающим внимание толпы. При желании можно написать политическую историю России, не упоминая о Брешковской, но без нее не может уже обойтись сама история, ибо без Бабушки духовно ущербленной оказалась бы современная Россия.

Пусть не думают, что я хочу стилизовать Брешковскую под мои личные настроения или под «упадочные» религиозные тенденции постреволюционных поколений. Нет. Напомню здесь написанное несколько лет тому назад самой Брешковской — в этих строках ключ к пониманию Бабушки. На вопрос друзей своих, в чем ее вера, она ответила так:

«Мое влечение ко всему страдающему человечеству росло вместе со мною, а учение Христа служило мне опорой и утешением…

Постоянно слышанное суждение, что люди не в силах идти по стопам Христа, меня не трогало. Он учил. Значит, признавал нас способными следовать Его учению. Таким сознанием было полно мое мировоззрение, когда я еще не читала ни одной социалистической книжки. С ними я впервые познакомилась в тюрьмах, когда моя деятельность уже бесповоротно определилась. В работе моей учение Христа всегда занимало центральное место…

Посильное служение Правде стало для меня образом религии. Во всех трудных минутах я мысленно обращалась за помощью к той Силе, коей все существующее обязано своим поступательным ходом. В ней, в этой Силе, бесконечно мудрой и бесконечно предвидящей, я не перестаю черпать сознание целесообразности усилий человека в достижении высшего порядка чувств и мыслей. Я ей молюсь, я ее призываю. Без ощущения присутствия этой Творческой Силы — Господа Бога нашего — мне было бы темно и бедно…

Поэтому социалистические теории (и старые и новые) не являлись для меня полным откровением жизненной правды. Я относилась к ним лишь как к попыткам выработки форм общежития, наиболее отвечающих запросам данного времени, и притом как к формам далеко не совершенным. Для меня все это — кодексы хозяйственного устройства народов на более справедливых началах, а не идеалы человеческой личности с высшими запросами ее духовной жизни. И говорю откровенно — не социализм как “теория” руководил моим отношением к людям и дал мне возможность привлекать и молодых и старых к работе на поднятие достоинства человека…

Таким образом, учение христианское ставлю несравненно выше социалистического. Последнее имеет глубокое значение лишь тогда, когда оно озарено светом слов Христа: люби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всей душою твоей, всем разумом, всей силой. Люби ближнего своего, как самого себя. Без такого напряжения души нашей социализм остается теорией, а не учением жизни».

Служение правде через любовь к человеку было религией Брешковской всю жизнь, от ранней юности и до последнего смертного часа. Менялись рассудочные формулы ее веры, но суть оставалась неизменной. Она была народницей уже в крепостной усадьбе своих аристократических родителей, когда слушала жития святых, которые ей читала мать, когда умилялась перед подвигом святой Варвары Великомученицы. Она оставалась подражательницей Христу, когда бродила убогой странницей из села в село, из города в город, все достояние свое имея заброшенным за спину в маленьком узелке.

Уйдя на утре зрелой жизни из богатого дома, из любимой семьи, она уже всю жизнь не имела ни своего постоянного крова, ни имущества, ни даже одежды. А если ей навязывали лишнее платье или запасную рубашку, она сейчас же отдавала «лишнее» тем, кто был еще ее беднее.

Она входила во дворцы и в тюрьмы одинаково спокойно, свободно и гордо, ибо и тюрьма для нее была простым продолжением жизни, посвященной любви к человеку. «Не то страшно, — говорила она, — чего люди боятся: бедность, преследования, тюрьма, а то, что их не пугает, — обывательщина, жизнь для себя».

Со всеми людьми обращалась она одинаково любовно — с партийным товарищем и со стражником, гнавшим ее на этап. «Он негодный человек, — говорила она про кого‑нибудь, — а ты обращайся с ним как с порядочным, может быть, и он почувствует в себе человека».

Профессионально политикой она не занималась, но ее религиозное отношение к праву человека на социальную справедливость превратило ее жизнь в упорную политическую борьбу, не знавшую пощады ни себе, ни другим. Спекулянтов в политике она отвергала без всяких колебаний, ибо для нее политика была не «грязным делом», а делом жизни, служением правде.

О Брешковской легче написать житие по стародавним образцам, чем современную биографию. И действительно, только глубокой верой, неугасимым внутренним пламенем любви может быть подвигнут современный человек на жизнь, прожитую Бабушкой. Эту жизнь можно целиком принять или отвергнуть; земно ей поклониться или отвернуться с глумлением над «диким юродством». Но нельзя найти ничего среднего, примиряющего любовь с ненавистью, правду с ложью, Христа с Антихристом.