Это уже настоящий, правда, весьма краткий, но и весьма содержательный обвинительный акт всей государственной политики Февральской революции. Даже больше — это, конечно, невольное, но оправдание — да, да, оправдание — «революции Октябрьской». Что было с марта до октября? Вместо революционного дерзания — безнадежное топтание на поводу у кадетов, т. е., на жаргоне советской России, — у самой подлинной реакции. Ну а если это верно, если это ныне вынужден признать официальный орган, тогда одной из правительственных партий, то совершенно естественно было возмущение подлинной революционной стихии, и тогда октябрьский контрреволюционный переворот превращается в подлинную народную революцию!
На секунду допустим, что обвинение в топтании на месте — в кунктаторстве — справедливо. Допустим; но кто же такие кунктаторы? Кто эти «вы», к которым с такой горечью обращается автор только что приведенной цитаты? Несомненно, что пятеро членов редакции «Современных записок» застопорить всю правительственную машину не могли, если бы даже хотели. Очевидно, что здесь имеется в виду кто‑то другой или, точнее сказать, еще кто‑то другой. Но кто же? Топтались везде: и в армии, и в аграрном вопросе, и в вопросе о войне и мире. Можно сказать, все государство топталось на месте, зацепившись за кадетский пень. Саботировать революцию, выражаясь на модном ныне языке, в таком грандиозном масштабе не под силу было, конечно, не только отдельным группам, но даже и отдельным партиям, в особенности при коалиции. Такой саботаж под силу был только правительству. У него в партиях могли быть сообщники, подстрекатели, укрыватели, но самую процедуру топтания могла исполнить со всем соответствующим ритуалом только Власть. «Вы — о, мудрые кунктаторы» — это Временное правительство. Другого адресата быть не может!
Правительство несет ответственность за свое топтание и те лица, кто в него входил, если необходимо искать личной ответственности. Кто же в этом смысле «ответственен» из членов группы «Современных записок»? Просматривая их список, вижу одного только Н. Д. Авксентьева. Да и тот был министром внутренних дел всего менее двух месяцев! Но зато сам‑то обвинитель В. М. Чернов был членом Временного правительства целых четыре месяца, т. е. половину всего времени его существования. И я смею свидетельствовать, что за все время своего пребывания в правительстве министр земледелия ни разу по всем общим и принципиальным вопросам не оставался при особом мнении, ни разу не расходился с его большинством. А следовательно, за преступное топтание Временного правительства на месте В. М. Чернов несет в рядах партии социалистов — революционеров наибольшую после меня, пробывшего в составе Временного правительства все восемь месяцев, ответственность.
Итак, «вы» — это мы! В особенности мы — ибо у одного была в руках армия, у другого земля. И оба требовали от фронта «активных действий во имя мира», т. е. наступления.
Но остановимся подробнее на трех смертных грехах нашего топтания — армии, земле, мире.
«Не так ли топтались вы (мы?) вокруг реорганизации армии?». Т. е. в каком смысле нужно понимать эту реорганизацию армии? Если в смысле ее «революционного раскрепощения», то разве редакторам «Революционной России» неизвестно то, что признал в своей книге даже генерал Деникин? Разве им неизвестно, что русская армия была без остатка «раскрепощена», т. е. дезорганизована, еще в управление Гучкова при благожелательном содействии генерала Поливанова [180]и прочих «старорежимников»?
Конечно, не такую, с позволения сказать, реорганизацию имеет в виду «Революционная Россия», обвиняя нас в медлительности. Дело идет, очевидно, о той медлительности, которую нам действительно приходилось проявлять в сизифовой работе укрепления дисциплины в армии и восстановления в ней нормальных отношений между начальниками и подчиненными. Я помню, с какой энергией высказывались все члены Временного правительства, а в том числе и министр земледелия, против «революционных эксцессов» в армии. Я помню, с какой горечью в душе, но единогласно голосовало все Временное правительство за закон о восстановлении смертной казни на фронте после прорыва у Тарнополя! Я все это помню и поэтому вполне понимаю, что медлительность Военного министерства в работе его по освобождению армии от гучковского раскрепощения до сих пор вызывает у В. Чернова, как вообще у всех русских патриотов, законное раздражение и огорчение.
В этой медленности восстановления дисциплины в армии Военное министерство повинно, но для смягчения нашей ответственности не вспомнит ли строгий обвинитель, какие препоны приходилось преодолевать нам при этой реорганизации. Не вспомнит ли он, с какой нечеловеческой энергией и самоотвержением приходилось комиссарам военного министра (почти исключительно эсерам и меньшевикам) на фронте и в тылу вырывать армию из‑под гипноза большевистской и неприятельской демагогии? Не вспомнит ли он, что даже в своей собственной среде мы иногда были бессильны против отражения этой демагогии?
«Не так ли топтались вы (мы?) вокруг земельного вопроса?» — ставится «политическим трезвенникам, то бишь государственникам», второе обвинение. Вот здесь мое положение, нужно сознаться, довольно щекотливое: приходится защищать земельную политику Министерства земледелия от упреков, высказанных по его адресу самым долгосрочным из всех министров земледелия эпохи Февральской революции… Не касаясь пока конкретной деятельности отдельных, сменявших друг друга министров земледелия и их роли в ускорении или замедлении подготовки величайшей земельной реформы, поставленной в очередь дня Временным правительством в самые первые дни революции, — не касаясь пока всего этого, я лучше приведу здесь один мой разговор с Е. К. Брешко — Брешковской, как раз об этой самой земельной политике Временного правительства. Разговор этот происходил еще весной 1918 года в Москве. Бабушка была очень мной недовольна; недовольна тем, что я сам не «давил» на ускорение работ по земельной реформе, что «подчинялся» партиям в выборе руководителей этого сложнейшего дела, почему в эти руководители иногда попадали люди недостаточно подготовленные к административной и практической работе. «Вот взял бы вовремя, — говорила она, — знающих, дельных людей, хоть бы того же X. Он бы за шесть‑то месяцев много наделал. С такими людьми успел бы вовремя землю поделить. Все крестьянство успокоилось бы и за правительство бы горой стояло. Смелее надо было действовать…» «Ну, помилуйте, бабушка, — отвечал я, — какое значение имели все эти крупные промашки и всяческие технические недочеты — неумение составить деловой законопроект, незнание местных условий и т. д.?! Все это ведь были частности! Грандиозная земельная реформа, небывалая еще в истории человечества и подлежавшая осуществлению на всем безграничном просторе Российского государства, не могла быть осуществлена не только в шесть месяцев, но и в шесть лет. Всякая поспешность, всякое нервничанье под давлением разожженных демагогией аппетитов привели бы лишь к такому земельному хаосу, в котором потом десятки лет нельзя было бы разобраться».
Большевики красноречиво подтвердили своей земельной политикой достаточную обоснованность моих опасений. Как их «перемирия поротно» превратились в бесконечную цепь внешних и гражданских войн, так и их «стихийная социализация» земли превратилась в подлинную земельную анархию, из которой все увереннее выглядывает теперь крепкий столыпинский мужичок- кулачок. Я не спорю, много было ненужных промедлений в текущей деятельности Временного правительства при осуществлении земельной реформы, но «топтания» все‑таки не было, ибо коренной земельный переворот был предрешен Временным правительством и к осуществлению его мы приближались неуклонно.
«Не так ли топтались вы (мы?) и вокруг мирной политики?» — предъявляется нам следующий вопрос. Да, топтались в том смысле, что на сепаратный мир не шли! А вот большевики пошли —что же, из этого вышел мир? В чем же, собственно, выразилось наше топтание? Ну, допустим, что Временное правительство действительно топталось, потому что находилось безнадежно в руках «западных капиталистов, империалистов» и пр. и пр…. А Советы? Разве от знаменитого воззвания «К народам всего мира» от 14 марта они не пришли в мае через испытание Стохода [181]к сознанию, что только в усилении боеспособности страны, что только в активных действиях на фронте ключ к скорейшему достижению всеобщего мира? Разве из встреч с приезжавшими тогда в Петербург иностранными социалистами лидеры русской демократии не убедились в том, что не в «буржуазных правительствах» только найдут они упорных противников своей слишком стремительной, слишком отвлеченной, слишком идеалистической для практичного Запада мирной политики? Ведь тогда, в эпоху 1916–1917 годов, не только бессовестный перевертень Кашен [182], вернувшись из Италии, где добивался от социалистов участия в войне, требовал у Бриана [183]с трибуны парламента отрицательного ответа на знаменитое воззвание «о мире без победителей» Вильсона, а затем поехал в Россию выплакивать на наших жилетах продолжение войны до «победоносного конца». Нет, тогда (да и потом до самого конца) самые непримиримые и честные социалисты — пацифисты твердо стояли на позиции национальной обороны. «Во время войны никто еще не подымал голоса против национальной обороны, — пишет безупречный левый, член Венского объединения Прессман. — Все представители меньшинства были в этом согласны. Подтверждение их верности принципу национальной обороны вы найдете во всех их статьях, речах и резолюциях конгрессов. Даже те, кого звали тогда киентальцами, не расходились в этом вопросе с остальными. Все — от Бризона, который в Циммервальде боролся с точкой зрения большевиков, до Рафэн — Дюженя, который публично заявлял, что он подал бы свой голос, если бы только этого голоса не хватало для проведения в палате военных кредитов. То же самое я установил соответствующими фактами по отношению к Суварину [184], и, конечно, все согласятся со мной, что это еще легче было бы сделать по отношению к Фроссару [185], нынешнему Генеральному секретарю французской коммунистической партии» [186]. К этому списку я бы от себя мог добавить Жана Лонге, которого наблюдал на сентябрьской междусоюзнической социалистической конференции 1918 года, когда он обращался к знаменитому своей «реакционностью» Гомперсу со словами, далеко не соответствовавшими белоснежности «интернационалистических» одежд, в которые он облекся после перемирия.
