Мне могут сказать, что только упомянутые мной исторические факты, предшествовавшие и сопровождавшие всю деятельность Временного правительства, отнюдь не составляют какого‑то особого секрета истории, известного только особо посвященным. Наоборот, все эти факты, скажут мне, у всех у нас перед глазами. Верно. Однако такова уже леность человеческого ума: люди предпочитают обсуждать исторические события сообразно раз навсегда установленным образцам, не замечая особенностей данного исторического события, ибо изучение явления во всей его неповторимой единственноститребует большой самостоятельности и напряженности мысли.
Трудно, например, найти два исторических события менее между собой схожих, чем французская революция 1789 года и русская-1917 года. А между тем не только средние обыватели, но часто весьма осведомленные специалисты трудное изучение событий подлинной русской революции в их исторической и психологической последовательности заменяют пустыми сравнениями, аналогиями то с жирондистами, то с якобинцами, находят в нашей революции Дантонов [113]и Маратов [114], ждут или предрекают Термидоры [115] и Брюмеры [116].
Уж если искать исторических параллелей и аналогий для нашей революции, то их можно найти только в германских событиях 1918 года. До сих пор еще, например, многие либеральные русские историки вместе с некоторыми публицистами и политическими деятелями среди бывших наших союзников возмущаются появлением в первые дни революции Советов в городах, образованием солдатских Советов и исполкомов в армии, вмешательством всякого рода «революционной черни» в административную и законодательную деятельность «слабого и безвольного» правительства. Какими курьезными кажутся подобные рассуждения теперь, когда на наших глазах прошла германская революция. А ведь, повторяю я, эта революция случилась в конце войны, когда из рук крайних демагогов было выбито главное оружие разрушительной пропаганды: мир во что бы то ни стало. Однако и германская революция на своем пути к Веймарскому учредительному собранию пережила время совершенного господства Советов, даже с «народными комиссарами» на место демократических министров, чего не случилось за все время Февраля.
А теперь разве мы не видим, как на 15–м году (а не на 9–м месяце, как было у нас) пореволюционная Германия, переживая уже не самую войну, а только ее следствие, подвергается жесточайшим атакам правого большевизма (гитлерства), который, несмотря на долгие годы мира, возвращается к большевистским приемам гражданской войны, создавая собственную частную армию в размерах, о которых перед ноябрем 17–го года наши большевики и мечтать не смели.
А знаменитая попытка к перевороту Каппа в 1920 году [117]! Ведь и по своему замыслу и в исполнении она была таким же повторением движения генерала Корнилова, как совсем недавнее «восстание» испанских генералов [118]. И конечно, если бы капповский путч был замышлен во время войны и если бы он был возглавлен не маленьким случайным офицером, а самим Людендорфом или Гинденбургом, то это восстание генералов также открыло бы дверь к власти спартакистам [119], как генерал Корнилов, не желая того, открыл ее Ленину со товарищи!
Параллельное изучение начальных стадий германской революции и революции русской могло бы много содействовать более правильному пониманию наших событий 17–го года. Однако здесь, конечно, я на этом не буду останавливаться. Скажу только, что пора уже перестать воспринимать Февральскую революцию вне времени и пространства. Пора отказаться от книжного представления о революции. Пора воспринять Февраль в его органической связи с тем глубоким процессом всех социальных экономических связей, который был вызван мировой войной и который до сего дня пронизывает жизнь всех стран, участвовавших в войне. Рассматривая февральские события с такой более широкой международной точки зрения, мы сразу увидим, например, что та исключительная сила антидемократических настроений, с которыми столкнулась Февральская революция, вовсе не была какой‑то особенностью национальной психологии «дикой России», но явилась после войны выражением некоего острого заболевания политического сознания во всей Европе. Ведь мы видим теперь, как диктаторский психоз, захватив сначала Польшу, Балканы, Италию, Испанию, ныне отравил гитлеризмом почти половину культурных классов Германии и почти целиком всю ее университетскую молодежь.
Не так давно известный испанский государственный деятель при монархии, Камбо [120], в своей интересной работе о диктатуре установил как бы некоторый закон, по которому выходило, что распространение разного типа диктатур в Европе совпадало с границами малоиндустриальных земледельческих стран, где лошадь является главным средством передвижения. Пример нынешней Германии требует значительной поправки к теории Камбо. Мне же кажется, что диктаторская эпидемия явилась следствием глубокой перемены в хозяйственной структуре некоторых стран. Общим следствием военно — хозяйственного истощения было повсюду ослабление хозяйственной роли средних классов. Во время войны произошла некоторая поляризация экономических сил. Всем же известно, что еще и до войны хозяйственная структура России отличалась особой слабостью средних классов; слабостью экономического развития как раз той городской буржуазии, которая везде является фундаментом демократической государственности, балластом, дающим устойчивость государственному кораблю во время социальных бурь. В Германии наоборот: до войны средние классы были хорошо организованы и экономически сильны. Только начиная с войны и в особенности в послевоенные годы знаменитой инфляции германские средние классы внезапно потеряли по меньшей мере две трети всего своего хозяйственного, а тем самым и политического влияния в жизни страны. Именно в этой деклассированной средней буржуазии и нашел Гитлер свою главную опору. Ленин же, еще в самый разгар войны — и такого козыря нет и не будет в руках Гитлера, — мог взорвать уже расшатанную до основания войной и тремя годами блокады хозяйственную сопротивляемость средних классов и таким образом превратить Россию в опытную станцию левого политического и хозяйственного безумия.
Таким образом, борьба против диктатуры на хозяйственном фронте выражается прежде всего в восстановлении хозяйственного благополучия среднегочеловека, в подъеме его жизненного уровня, ибо средний хозяйствующий человек представляет собой большинство всякой страны и на нем одном покоится демократический порядок. Вот почему, кстати сказать, Сталин, защищая партийную диктатуру против неизбежных политических следствий хозяйственной эволюции нэпа, должен был взорвать самый нэп и под видом пятилетнего плана «социалистического строительства» подвергнуть всю страну режиму принудительной нищеты.
Нечего и говорить, что длящаяся война, с каждым днем все более и более ослаблявшая хозяйственную сопротивляемость сельских и городских производящих классов, выбивала из рук Временного правительства самое действительное средство борьбы с диктаторскими и антидемократическими настроениями, которые напирали на Февральскую революцию с двух сторон: справа — в виде военной диктатуры, слева — под видом диктатуры пролетарской.
Тройной долг возложила судьба на плечи одиннадцати человек, которые неожиданно для себя оказались в разгар самой тяжкой в истории страны войны носителями верховной власти величайшей империи. Нужно было, во — первых, восстановить до основания разрушенный аппарат государственного управления; нужно было, во — вторых, продолжать войну; в — третьих, нужно было безотлагательно осуществить ряд коренных хозяйственных и политических преобразований, ставших неизбежными после падения монархии.
