И вдруг сквозь фонетическую невнятицу Степан Никитич услышал слово,за ним второе, третье — это был не бред, слова несли определенный смысл и имели конкретное наполнение.

Подняв голову, Брыляков увидел, что глаза старухи раскрыты, а ее губы шевелятся.

— Вы — добрый человек, — вполне отчетливо доносилось до него с кирпичного возвышения, — я благодарна вам за дружескую помощь и поддержку, но я бедна в средствах — драгоценности мои фальшивы, зато воспоминания драгоценны… — На этом месте речь медузообразной дамы оборвалась, воспоследовали те же хрипы, бульканье, к ним добавился собачий лай. Полагая, что продолжения не будет, Степан Никитич сосредоточился на выпиливании из бруса необходимой детали. Животные проявления, однако, прекратились на редкость скоро, пергаментолицая ветеранша удачно справилась с приступом и небезуспешно примеривалась к роли рассказчицы.

— Вероятно, вы читали Пушкина? — подбираясь к чему-то сокровенному, произнесла она в некоторой задумчивости. — Помните «Станционного смотрителя»?

— Как же, — вынув изо рта гвоздик и намереваясь половчее стукнуть по нему молотком, отвечал Степан Никитич. — Несчастный старик Самсон Вырин, его красавица-дочь, четырнадцати лет от роду сманенная проезжим гусаром… отлично помню…

— Я Авдотья Самсоновна Вырина, — предельно четко выговорила старая дама.

Степан Никитич вынужден был взять паузу.

— Но ведь… — в его мозгу прокручивалась нехитрая арифметика, — но ведь в таком случае вы прожили более ста лет…

— Ровненько сто двенадцать, — уточнила героиня, и нечто похожее на улыбку пробежало по ее кустистому пергаментному лицу. — Александр Сергеич был всего тремя годами старше… Мы познакомились на балу, отчаянный сердцеед увлекся мною, мне было уже двадцать, мы сблизились, я рассказала свою романтическую историю… он, заменивши одну деталь, создал из нее знаменитейшую повесть Белкина…

— Что же изменено?

— Батюшка мой Самсон Вырин служил на телеграфе и скончался до моего рождения . Станционной смотрительницейбыла моя матушка, именно с ней и, разумеется, со мной произошла та самая история. Александру Сергеичу угодно было сделать женщину мужчиной… Все остальное — чистая правда…

— Но почему Пушкин прервал повествование на самом интересном? Там, помнится, только намеки на последовавшие обстоятельства, — с напором стал выспрашивать Брыляков. — Вы в Петербурге, в каком-то доме на Литейной, у вас служанка, вы одеты со всей роскошью моды… вы приезжаете на могилу отца — теперь, я понимаю — матери…даете пятачок мальчишке — и все! А что за этим? Как сложилась ваша жизнь? Сделал ли тот военный вас несчастной содержанкою или же, напротив, осчастливил законным браком и ввел в общество? Осуждать ли его всем поколениям читателей или давно простить? Была это прихоть или большое чувство?..

— Александр Сергеич скоро потерял интерес ко мне — дамы стояли к нему в очередь, — со вздохом, но без всякого хрипа отвечала Авдотья Самсоновна, — я просто не успеларассказать ему о нашей жизни с Минским… Нет, я не стала его женою, однако же он обращался со мною достойно, я ни в чем не испытывала нужды, на мое имя помещен был внушительный капитал… Минский погиб при невыясненных обстоятельствах, я сделалась свободной, моя красота еще более расцвела… я много ездила, жила, как хотела, и не слишком соблюдала условности…

Степан Никитич с возрастающим удивлением наблюдал, как только что немощное тело приподымается — Авдотья Вырина без посторонней помощи с ела,Брылякову показалось, что желтое, испещренное бороздами лицо начало наливаться румянцем. Старая дама потянулась так, что хрустнули кости.

— Я знала многих замечательных людей, — кокетливо поводя красивого оттенка голубыми глазами, продолжила она. — Ко мне любили заходить писатели. Чем старше я становилась, тем больше времени проводили они в разговорах со мною… расспрашивали, записывали каждое слово.

— Кто из знаменитостей посещал вас? — Степан Никитич все больше заинтриговывался необыкновенной судьбою.

— Тургенев, — с легкостью начала загибать пальцы Вырина. — Чернышевский, Достоевский Федор Михайлович, Мамин-Сибиряк… всех не упомнишь…

В горле у Брылякова заклокотало.

— И они тожеописали вас?

Авдотья Самсоновна звонко расхохоталась и, свесив ноги, принялась болтать ими в воздухе.

— Разумеется, сударь мой, разумеется… Настоящим моим именем после Пушкина, сами понимаете, никто из них воспользоваться не мог… Тургенев, к примеру, перекрестил меня в Агафоклею — придумал тоже!.. Помните, в «Отцах и детях» мать Кирсанова — Агафоклея Кузьминишна. Это — я, уже после долгого замужества, «генеральша в пышном чепце и шумном шелковом платье». — Она легко соскочила с лежанки и принялась прохаживаться по комнате. — А генеральша Варвара Петровна Ставрогина из «Бесов» знакома вам?.. — Приблизившись к Степану Никитичу, Вырина присела в глубоком реверансе. — Прошу любить и жаловать… Федора Михайловича все больше мои дела со Степаном Верховенским интересовали, в этом ключе и описал…

Брыляков издал хрип, бульканье, нечто похожее на собачий лай.

Вырина, кружась в каком-то танце, стремительно носилась по комнате.

— Боже, как молодят воспоминания! — восклицала она, грациозно подпрыгивая и становясь на пуанты. — Чернышевский Николай Гаврилович исключительно сновидениями интересовался… о каждом выспросит и тут же пронумерует. Первый сон, второй, третий… четвертый ему больше всех понравился…

— Вера Павловна? «Что делать?» — пискнул Степан Никитич.

— Она самая! — Вырина завертелась в огненном фуэте, Степан Никитич же, почувствовав себя плохо, вынужден был прилечь на освободившуюся лежанку.

— Молодежь от меня вообще без ума была! — распалившись, кричала недавняя развалина. — Димочка Мамин-Сибиряк… на коленях стоял — дайте мне ваш образ для «Приваловских миллионов»… А мне жалко, что ли? Бери — пользуй! Только имя придумай… Тоже подобрал мудреное — Хиония Алексеевна Заплатина… ну да, бог с ним!..

Брыляков бессильно лежал на подушках.

— Ванечка Бунин! Озорник! Сексуальный цикл задумал, — раздалось откуда-то сверху. Вырина, забравшись на стол, демонстрировала нечто вроде публичного раздевания. — Куда ж без меня! Расскажи ему, что да как!.. Гувернанткой в «Темных аллеях» стала… Ленечка Андреев…

Степан Никитич, поднявшись, по стенке продвигался к выходу.

— Я кресло не успел поправить… я в другой раз… мне нездоровится…

— Пустяки! — загрохотала Авдотья Самсоновна. — Нешто я сама без рук?!

Играючи схватила она большой гвоздь и единым махом засадила его в брус по самую шляпку.

К лету Степан Никитич сделался как бы большим сосудом, заполненным исключительно чувством к Александре Михайловне. Сосуд был прочен и обширен, но чувства было так много, что оно не умещалось, и, не выплескивайся Брыляков по нескольку раза на дню — бог знает, чем это все могло бы для него окончиться.

Александра Михайловна истязала себя норвежской грамматикой, Брыляков шатался по дому с инструментом или пилил на дворе дрова с отставным путевым обходчиком, но мысли всегда были об одном — разделавшись с очередным бревном или заколотив десяток гвоздей, он бежал наверх, в чердачную их комнатку, тянул к любимой руки, делал умоляющие глаза… Чаще всего он бывал изруган и отогнан. Александра Михайловна, стремясь урвать поболее от сокровищницы знаний, не позволяла себе расслабляться. Иногда, все же, Степан Никитич попадал удачно — ему дозволялось приблизиться и накоротко замкнуть объятия. Следовало ставшее ритуальным упоминание о Чичерине, и любовная феерия разворачивалась во всей своей всеобъемлющей первозданности. Едва выплеснувшись, Брыляков был тут же готов к продолжению действа, однако Александра Михайловна, экономя время, повторные попытки решительнейше пресекала, обрекая Степана Никитича на душевные терзания и очередные часы разлуки.

Все существовавшее помимо Александры Михайловны и напрямую с ней не связанное интересовало Брылякова весьма приблизительно, тем не менее, будучи человеком системными проникнув в тайны трех обитателей дома, он поставил необходимым ознакомиться с биографиями остальных коммунаров.