— Кузьма Авдеич, ау! — ласково сказали за спиной.

То была Агриппина Серапионовна, молодая жена коллежского ассенизатора Харченки, знаменитого на всю округу изобретателя биохимического компостирующего туалета.

Барсуков подвинулся, она села рядом, упнувшись в него плечом. Кузьме Авдеичу стало хорошо и сладко. Налетел первый за день порыв ветра, трепыхнул листву над головой, шуршанул кусты, спугнул затаившегося кедрача.

— Муж на полигон уехал, — распевно проговорила женщина, — набрал еды побольше — и на испытания!

— Полноте, Агриппина Серапионовна, полноте! — изнемогая от чего-то неизбывного, произнес Барсуков. — Да вы же любите меня!

Она почесала зацарапанную ногу, босую, загорелую, с удивительно круглым коленом.

На соседском участке залаяла такса. Куда-то пронесли утопленника. Прошел, возвращаясь с базара, грамотный мужик, с Белинским и Гоголем под мышкой. Глухо стукнула оземь и смешалась с пылью капля дождя.

Кузьма Авдеич как никогда ощущал сейчас всю полноту жизни, неотъемлемой частью которой был он сам, и более того: ему представилось, что уедь он отсюда — и сразу перестанут существовать и заросший зеленый палисадник, и барышни за вокзале, и сам вокзал, и весь этот милый провинциальный городок, и даже чудесной Агриппины Серапионовны не станет вовсе.

Он глубоко вздохнул и разомкнул веки. Агриппины Серапионовны не было. Морщась и обжигая пальцы, он вырезал очередной желток, подул на него и переправил в рот.

— Кузьма Авдеич! — позвал его кто-то.

Поперхнувшись от неожиданности, он обернулся.

То была Прасковья Васильевна, немолодая злобная женщина со щеточкой усов на заячьей губе, жена известного картежника и медвежатника Хромченки.

Барсуков подвинулся, она плюхнулась рядом, уколов его острым скелетом. За горизонтом опускалось подернувшееся пеленою и похожее на яичный желток солнце. Низко-низко, едва не задевая голову Барсукова длинными вислыми ногами, пролетела стая журавлей. Большой мохнатый шмель влетел в ухо Прасковьи Васильевны и с воем вылетел из другого.

— Муженек мой совсем свихнулся, — визгливо пожаловалась Прасковья Васильевна. — На рассвете пошел с колодой карт на медведя, а сейчас схватил берданку — и в клуб!

— Полноте, Прасковья Васильевна, полноте! — произнес Барсуков, не в силах более сдержать переполняющих его ощущений. — Да вы ведь любите меня!

Она далеко и смачно выплюнула какую-то жвачку, утерла щербатый рот краем запылившейся юбки.

Из-под трухлявого пня выползла крупная медянка и улеглась рядом, выпрашивая корма. Синеватые сумерки обволоклись вокруг головы Кузьмы Авдеича. На соседском участке начался пожар, туда бежали люди с топорами и ведрами.

Барсуков знал, что день заканчивается, но знал он и то, что за этим днем последует другой, а потом третий, и он по-прежнему будет сидеть здесь, молодой и сильный, сознавая свою крепкость и ладность, а потом уедет и заберет все пережитое с собой, и ощущения никогда не покинут его.

Он приоткрыл глаза. Прасковьи Васильевны не было. Он вырезал последний холодный желток.

— Кузьма Авдеич! Кузьма Авдеич! — крикнули за забором.

— Полноте, полноте! — налитый до ноздрей переживаниями, откликнулся он. — Вы же любите меня!

Он проглотил желток, решительно встал, приподнял яичницу за края и закрепил ее прищепками на бельевой веревке.

Было уже достаточно темно, из дома звали ужинать, но Барсуков дождался резкого дуновения ветра. Белковая дырчатая простыня напряглась, вытянулась и зашлепала на свежем порыве.

Барсуков расхохотался и долго не мог уняться.

Он знал, что завтра ему сделают новую яичницу……………

В дверь стукнули чем-то металлическим.

Великий Композитор раскрыл глаза. В нумере было темно. Нашаривши выключатель, он зажмурился под потоком хлынувшего света и крикнул, чтобы входили.

Красиво держа на отлете чуть запорошенный снегом кивер, на пороге стоял гусар в расшитом золотыми шнурами доломане.

Плечи Александра Николаевича непроизвольно поднялись, шея сделалась слабой, в ухе что-то стрельнуло. Сразу вспомнилась утренняя сцена возле Зимнего — он, непочтительный и дерзкий (художник выше царя?!), отказывает в просьбе императору и самодержцу. Сейчас его свяжут, отвезут в тюрьму и заточат в темнице!

Офицер почтительно щелкнул шпорами.

— Госпожа Гагемейстер Генриетта Антоновна велели сопроводить. Для концерта все готово…

Ходу оказалось не более пяти минут. Они перешли мост и остановились у добротного двухэтажного дома. Набережная была запружена экипажами. Хорошо одетые господа молодцевато выпрыгивал из них, шумно приветствовали друг друга, выносили на руках укутанных в меха дам.

Давно не выступавший Скрябин почувствовал себя неуверенно. Сумеет ли он угодить всем этим людям, отработает ли щедрое вознаграждение, не выйдет ли вообще какого-нибудь конфузу?

Щеголеватый гусар ловко провел Александра Николаевича сквозь сутолоку и неразбериху. Они оказались в гулком светлом вестибюле. Дюжий дворецкий принял у Великого Композитора шубу. Какая-то женщина, эффектная, яркая, лет тридцати шести по виду, в белом открытом платье, приветливо улыбаясь, шла ему навстречу.

Она протянула обе руки, и он принужден был дотронуться до ее атласных длинных перчаток.

— Спасибо, друг мой, что приехали… почтили нас своим присутствием. Пойдемте, я покажу вам залу.

Отдавши распоряжение никого не впускать без команды, она ввела его в круглую гостиную. Обеденный стол был убран, все свободное пространство уставлено развернутыми к роялю стульями и креслами.

Баронесса грациозно опустилась на диван и указала Великому Композитору на место подле себя.

Александр Николаевич неловко плюхнулся на пружинящую поверхность. Не рассчитав движения, он потерял равновесие, проехал по скользкой обивке и ткнулся головой в ароматное пышное плечо.

Генриетта Антоновна прикрыла улыбку веером.

— Право же, все будет хорошо… о вас наслышан… публика благожелательна…

Скрябин, однако, никак не мог выйти из препротивного состояния.

— Кажется, я измял эту подушечку! — лихорадочно произнес он. — Сюда можно пересесть? — Он ткнул пальцем в соседний диван. — Это можно взять? — Он протянул руку к какой-то висевшей на стене безделушке, и все соседние сразу осыпались на пол. — Ах, я сделал у вас беспорядок! — Он кинулся подбирать и раздавил каблуком стекло.

Баронесса сочла за лучшее оставить маэстро в одиночестве.

— Осваивайтесь… желаю успеха… я выйду к гостям…

Одарив Великого Композитора блистательнейшей из улыбок, она легчайше выскользнула.

Дом был полон. Военные и штатские, статские и непременные, духовные и сановные прогуливались об руку с декольтированными, усыпанными драгоценностями дамами, тесно сидели на широких подоконниках, курили, стряхивая пепел в кадки с растениями, и оживленно переговаривались…

Приветствуя вновь прибывших, она изящно протягивала ручку для поцелуя и откидывала прекрасную головку с отросшими и изумительно уложенными волосами. Гости застывали на месте и некрасиво раскрывали рты. Куда подевался строгий (хотя и весьма миловидный) генерал-квартирмейстер?! Вместо него была смутно знакомая им красавица, женщина во плоти, созданная Всевышним для любви и материнства.

Она и сама с удивлением осознавала произошедшую в ней перемену — все казарменное и солдатское отодвинулось куда-то страшно далеко, она упивалась своей цветущей женственностью, источала ее, струила во всех направлениях. Обострившаяся интуиция предсказывала новые и непростые переживания, и она безоглядно стремилась им навстречу.

Выведенный камердинером на люди престарелый Карл Изосимович, и вовсе не узнав жены, попытался, расшаркнувшись, ей представиться. Находчивая хозяйка дома мгновенно перевела прилюдную неловкость в остроумнейшую со стороны супруга шутку. Недоумевающий ветеран сорвал веселые аплодисменты и одобрительные возгласы свидетелей нестандартного происшествия…