Адаптация проходила быстро и достаточно безболезненно. Наблюдались произвольные подергивания конечностей, временный паралич лица ну и другая мелочевка. Я думаю со стороны это было не сильно заметно. Тем более один барыга, которому я в прежней жизни сбывал кое-что, почти приятель, вернее не то чтобы приятель, скажем так, для того чтобы меня сдать, ему бы понадобилось хорошо заплатить, сказал мне:

— Ты бы посидел немного в совей берлоге и не высовывался на улицу. Я то ничего, но вдруг попадется на улице кто из монахов, так тебя могут и за одержимого демонами принять.

Действительно, здесь сейчас работает инквизиция. На нас, правда, их претензии не распространяются, так, иногда бабу сволокут, типа ведьмы, когда настоящих еретиков нет — и все. Но из нашего квартала, многие на площадь ходят, посмотреть да у костра «погреться». Иногда грев очень суровым выходит, вон у старого Сулейма, племяннику руки отрубили, за то что на кошельке поймали, ну это так — к слову пришлось.

Я прислушался к совету знакомого, лишь изредка выбираясь погулять и поверить очередную бредовую идею, возникающую у меня в мозгу. Меня не трогали нищие, я был пока под защитой, меня не замечали бандиты, я не был ни подельником ни добычей. От меня оставался ходящий человеческий обрубок, иногда разговаривающий, но большей частью бессмысленно трясущий головой.

Раздвоение личности — это такая поганая вещь. Я не знаю что должен чувствовать нормальный человек. Во мне намешалось столько воспоминаний накладывающихся и взаимоисключающих друг друга, что иногда я просто элементарно теряю ориентацию в пространстве. Я случайно вспомнил страшную аварию, где КАМАЗ буквально размазал газельку с пассажирами, я помню лицо камазиста, потерянное и тут же моя память подкидывает мне воспоминание, что позже его за этот случай четвертовали на площади Успенья в канун праздника всех святых. То есть я понимаю, что мой мозг подстраивает мои воспоминания и воспоминания донора, намешивая их в жуткий коктейль, которому никак не можно верить. Так совсем недавно я пошел искать один дом, с жестяным сапогом, болтающимся на крюке у входа. Я точно знал где он находиться: дошел до улицы Сапожников, дошел до угла с улицей Менял, завернул за угол, но никакого дома там не нашел. Ладно еще, я вспомнил, что висячие вывески разрешались либо предприятиям общепита, ибо поставщикам Королевского Двора. То есть подсознание в очередной раз сыграло со мной очень гнусную штуку, смешав уже даже не две, а три реальности. Нынешнюю реальность, прошлую и выдуманную. Я ведь только потом вспомнил, что видел похожую улочку в кино и вот там то точно был подобный домик. О чем говорить, когда я даже с людьми старался не здороваться, чтобы не нарваться на непонятки. Но тут уже обижались те, с кем я был знаком. Пришлось скрепя сердце, выпустить часть правды. Пронесся слух, что последнее дело, которое проредило банду на восемьдесят процентов, сильно повлияло, на некоторых выживших членов, ну а поскольку меня и так считали невеликого ума человечком, больше смерти боявшегося только Гугнявого, то иной новости, что у меня поехала крыша, никто и не ожидал. Новость эту помог мне запустить трактирщик у которого я снимал комнату, вернее мне её, как оказалось, снимал Гугнявый, причем оплатил на полгода вперед, что ничего бы не значило, если бы не распоряжение Карпа. Именно поэтому я оказался выгодным клиентом. Трактир был еще тот, из тех, которыми брезговали даже бывшие портовые шлюхи. Единственное, что помогало выживать — опиумокурильня в подвальном этаже. Может это и не опий — я не знаю, просто мой мозг, в котором определений и понятий было однозначно больше нежели у моего невольного донора, естественно, я подменял то, что не знаю, с помощью ассоциативного ряда. Так и помещение, в котором собирались одни из самых уродливых типов нашего города, у меня ассоциировалось с наркопритоном самого гнусного типа. А как еще назвать конуру, в которой собирались люди, закрывали за собой двери, разжигали жаровни и насыпали на слой красных углей тонкий слой чуть влажной перетертой травы зо-зо /ну не виноват я, что у неё такое название/. Говорили, что растет она на границе леса и пустыни, в небольшой степной полосе разделяющей их. Внешне она желтая и сухая, собирается весной, когда немного разбухает и становиться похожей не на грязную пыльную щетку, а на настоящее растение. Так вот её собирают и высушивают, потом кладут на жаровню и вдыхают дым. От этого дыма человек становиться податливым словно воск и его психика становиться способной на любые выверты. Немаловажно и то, что опознать таких очень легко. Видимо в растениях находиться сильнейший мутаген, способный уродовать тело человека. Естественно происходит это не сразу, а по мере увеличения дозы и частоты употребления. Под конец, употребляющие такую гадость, превращаются в полузверей, агрессивных и ничего не соображающих… Ну, а потом окончательный распад личности и недолгая жизнь растения.

Теперь понятно, почему мой мозг выдал определение опиумокурильня. Соседство с таким сообществом достаточно опасное, трактирщик и одновременно владелец, когда то доходного дома рисковал, но жажда наживы была больше чем опасность. Обычное человеческое чувство.

Постепенно я приходил в себя, порождения воспаленного мозга убрались в тьму и я начал более менее трезво оценивать свое положение. Кстати, я более менее разобрался кто я такой. Вернее кем я был, до заселения в это тело. Опять не так сформулировал: кем было это тело до заселения в него меня. И включается личность донора только тогда когда сам я до смерти напуган и фактически умываю руки, то есть отключаюсь и действую на одних инстинктах. Если же сравнить наши отношения, в смысле двух личностей, то тот, в чьем теле я сейчас нахожусь. Не обладает ни силой воли, ни запасом знаний. Я бы его сравнил с Эллочкой Людоедовой, по словарному запасу, в котором большую часть составляет неприличные выражения на нескольких языках. По всей видимости он был ночным охотником, так романтично зовут в этом мире тех, кто занимается элементарным гоп-стопом. В прошлом я был достаточно удачливым, чтобы обеспечивать свое существование, потом правда связался с Большим и Гугнявым, с которыми и провел последний год, поднявшись до престижной профессии домушника. Эх, жаль, что все это закончилось. Извините, это не моя мысль, а той, иной личности.

Оглядываясь вокруг я пребывал в отчаянии. Хорошо еще, что в зиму у меня есть крыша над головой и мне достается какая-то еда, но так долго не проживешь. Надо начинать жить в этом мире, поскольку попал я сюда навсегда. Порой я предавался мечтам, как все сложилось бы, попади я в этот мир, немного в другой ситуации, как бы я себя вел, через сколько бы выбился в люди и королем какой страны мог бы стать. Вспоминая большинство известных мне романов, и представляя себя на их месте, я занимался тем, что фактически жалел себя. Раз в день я выбирался на границу нашего района, где благодаря графине…, впрочем я никогда не мог запомнить её имя, да это и не важно. Важно то, что для бедняков она выставляла один раз в день полевые кухни, пытаясь накормить бедняков. Бесплатные обеды, какие я видел в советской пропаганде ака Америка. Кусок серого хлеба и миска похлебки — вот и все, что причиталось нам. Однако, даже за это возникали суровые бои между такими же как я уродами. Я, со своей трясущейся фигурой, был чужим на этом празднике жизни, силы мне не хватало, но частенько удавалось пробраться во время драки и схватить пайку. Однажды я совершил страшную глупость, и схватил не свободную, а чью то миску с едой. Меня избили и престали пускать в очередь. Мои уверения (кстати это правда), что я не знал, что эта миска чья то никого не смутили. Так я оказался и без еды.

Я всего боялся; жилье, доставшееся мне по наследству, не спасало. Опустился я ниже плинтуса, жрал то, что удавалось нарыть в отбросах. Ловил крыс, если получалось приманивал кошек и собак, но это уже считалось деликатесом.