Все это усиливало чувство тоски. И дурноты.

— Черт бы тебя побрал! — задыхаясь, прошептал я.

Я вспомнил, что в колледже нам рассказывали о нескольких ступенях человеческого горя. Предчувствие, отрицание, приятие, гнев, подавленность, и не обязательно в такой последовательности. Теперь я уже не мог точно сказать, переживает ли человек эти этапы, зная, что он скоро умрет, или это относится к смерти кого-то из его близких. Тогда мне казалось это полной ерундой, как, впрочем, и сейчас. Но я не мог отрицать, что одно чувство переполняло меня все эти дни с тех пор, как мы предали тело Шейлы земле.

Гнев.

Разумеется, я был безутешен и не мог поверить, что Шейла умерла и мне придется жить без нее. Она стала любовью всей моей жизни, а теперь я ее потерял. Оставаясь один и зная, что Келли не придет ко мне, я позволял себе роскошь дать волю эмоциям. Я ощущал потрясение, опустошенность, подавленность.

Но более всего — злость. Внутри у меня все клокотало. Никогда я так не ожесточался. Это была чистая, незамутненная ярость. И я не имел возможности ее выплеснуть.

Мне требовалось поговорить с Шейлой. Бросить ей в лицо вопросы, которые меня мучили: «О чем, черт побери, ты думала? Как ты могла поступить так со мной? Как ты могла поступить так с Келли? Что на тебя вообще нашло, что заставило совершить эту несусветную глупость? И кто ты, к чертям, после этого? Где были твои мозги, куда подевалась та умная и уравновешенная девушка, на ком я женился?» Голову даю на отсечение, в машине была не она!

Эти вопросы крутились у меня в голове. Нет, они не появлялись время от времени. Они преследовали меня постоянно.

Что заставило мою жену сесть за руль в стельку пьяной? Но это было ей совершенно несвойственно! О чем она думала? Какие демоны ее преследовали? Осознавала ли она меру ответственности, когда садилась в машину тем вечером навеселе? Знала ли она, что может погибнуть и погубить кого-то еще?

Действовала ли она намеренно? А может, она хотела умереть? Может, уже давно вынашивала план расстаться с жизнью?

Я должен был это узнать. Даже не так — я страстно желал получить ответ. И у меня не было возможности удовлетворить это желание.

Наверное, мне следовало пожалеть Шейлу. Проявить к ней сочувствие, поскольку по необъяснимым для меня причинам она совершила ужасающую глупость и заплатила самую высокую цену за свое неправедное решение.

Но в моей душе не было жалости. Я испытывал лишь раздражение и гнев из-за того, как она обошлась с теми, кто остался жить.

— Этого нельзя простить, — прошептал я ее вещам. — Ни при каких обстоятельствах…

— Папа?

Я резко обернулся.

Келли стояла возле кровати в джинсах, кроссовках, розовой куртке и с рюкзаком на плече. Ее волосы были собраны в хвостик и перетянуты красной резинкой.

— Я готова, — сказала она.

— Хорошо, — отозвался я.

— Ты не слышал меня? Я звала тебя раз сто.

— Извини.

Она посмотрела в мамин шкаф и с осуждением нахмурилась.

— Что ты делаешь?

— Ничего. Просто стою здесь.

— Ты ведь не собираешься выбросить мамины вещи?

— Я ни о чем таком не думал. Но мне придется что-то делать с ее одеждой. Понимаешь, к тому времени, когда ты сможешь носить ее вещи, они уже выйдут из моды.

— Я не буду носить ее одежду. Я хочу сохранить ее.

— Тогда хорошо, — мягко произнес я.

Похоже, мой ответ удовлетворил ее. С минуту она стояла молча, потом спросила:

— Отвезешь меня?

— Ты действительно хочешь ехать? Ты готова?

Келли кивнула.

— Не могу все время сидеть с тобой дома. — Она прикусила нижнюю губу и добавила: — Не обижайся.

— Я только оденусь.

Спустившись вниз, я достал из шкафа в холле куртку. Келли последовала за мной.

— Ты все взяла?

— Ага, — сказала Келли.

— Пижаму?

— Да.

— Зубную щетку?

— Да.

— Тапочки?

— Да.

— Хоппи? — Речь шла о мохнатом игрушечном кролике, которого она до сих пор укладывала с собой в кровать.

— Пааап! Я взяла все необходимое. Когда вы с мамой уходили куда-нибудь, она всегда напоминала тебе, что нужно взять! И потом — я уже не в первый раз иду в гости с ночевкой.

Келли права. Но это было в первый раз, когда ей предстояло ночевать не дома после того, как ее мать…

В общем, хорошо, если она будет куда-нибудь выезжать, проводить время с друзьями. То, что она все время сидела со мной, не шло на пользу ни мне, ни ей.

Я натянуто улыбнулся.

— Мама наверняка сказала бы мне: «Ты взял то? Ты взял это?» — а я бы ответил: «Да, конечно. Думаешь, я идиот?» Но половину вещей, про которые она стала бы спрашивать, я наверняка забыл бы, поэтому потихоньку прошел бы в спальню и собрал их. Один раз, когда мы уезжали, я не взял запасное белье. Правда, глупо?

Я надеялся, что мои слова вызовут у нее улыбку, но ничего подобного. За последние шестнадцать дней Келли ни разу не улыбнулась. Вечерами мы иногда сидели на кушетке и смотрели телевизор, и когда там показывали что-то веселое, она начинала смеяться. Но потом одергивала себя, словно не имела больше права смеяться, словно ничто уже не должно было ее смешить. Как будто ей становилось стыдно, если что-то доставляло ей радость.

— Телефон взяла? — спросил я, когда мы сели в машину. После смерти матери я купил ей мобильный, чтобы она могла в любой момент позвонить мне. К тому же это позволяло мне все время ее контролировать. Покупая мобильный, я подумал: как это странно, давать телефон такой маленькой девочке, но вскоре понял, что ее случай не был чем-то уникальным. В конце концов, мы жили в Коннектикуте, здесь к восьми годам у многих детей имелся свой психотерапевт, что уж говорить о сотовом телефоне. К тому же в наши дни мобильный стал не просто телефоном. Келли загружала туда песни, делала фотографии и даже снимала короткие видеоролики. Мой телефон, возможно, тоже обладал этими функциями, но я в основном использовал его только для переговоров, а также для фотосъемок рабочих объектов.

— Взяла, — ответила она, не глядя на меня.

— Я только проверяю. Если тебе станет не по себе, если захочешь вернуться домой, ты можешь позвонить мне. Даже если будет три часа ночи и тебе вдруг что-то не понравится, я приеду и…

— Я хочу пойти в другую школу. — Келли посмотрела на меня с надеждой.

— Что?

— Ненавижу мою школу. Хочу ходить в другую.

— Почему?

— Там все гадкие.

— Расскажи поподробнее.

— Все подлые.

— Кого ты имеешь в виду под «всеми»? Эмили Слокум хорошо к тебе относится. Ты остаешься у нее на ночь.

— Зато остальные ненавидят меня.

— Объясни, что случилось.

Келли сглотнула и отвернулась.

— Они называют меня…

— Как, милая? Как тебя называют?

— Пьяницей. Пьяницей и неудачницей. Это все из-за мамы и этой аварии…

— Твоя мама не была… не была пьяна… и уж тем более ее нельзя назвать пьяницей.

— Нет, была, — возразила Келли. — Поэтому и попала в аварию. И убила людей. Так все говорят.

Я стиснул зубы. Почему дети так говорили? Конечно, они видели заголовки газет и смотрели утренние новости. «Пьяная мамаша попала в аварию. Трое погибших».

— Кто тебя так обзывает?

— Не важно. Если я тебе скажу, ты захочешь поговорить с директором, он устроит родительское собрание, и все будут меня обсуждать. А я просто хочу в другую школу, где никто не знает о том, что моя мама — убийца.

В машине, которая врезалась в автомобиль Шейлы, погибли Коннор Уилкинсон тридцати девяти лет и его десятилетний сын Брэндон.

В довершение ко всем нашим несчастьям Брэндон учился в одной школе с Келли.

Другой сын Уилкинсона и брат Брэндона — шестнадцатилетний Кори — выжил. Он ехал на заднем сиденье и был пристегнут. Кори через лобовое стекло заметил припаркованный на съезде «субару» в тот самый момент, когда его отец воскликнул: «Боже!» — и ударил по тормозам, но было поздно. Кори утверждал, что перед столкновением он видел водительницу, она спала за рулем.