– Фанен-юнкеры[6] только этим и занимаются в своих школах… хе-хе… – злым шепотом сообщает Люстиг и тут же добавляет:

– И еще их учат рассуждать о превосходстве арийской расы…

Командир только что закончил импровизированное политвыступление поверх голов зарывающихся в грунт солдат. Он вещал о победе Тысячелетнего Рейха, которая вот-вот случится, с пренепременным участием высших сил и одухотворенной прозорливости фюрера.

– Фюрер приказал нам держаться! – как заведенный, кричал он. – Именно здесь, у подножья Зеелова, наступит перелом. Новые армии непобедимого Вермахта перейдут в решительное наступление! Перед лицом Берлина – нашей великой столицы и центра мира – противник будет разбит! Это сказал в своем выступлении гаулейтер и комиссар обороны Берлина Геббельс. И победа будет за нами!

Дамм действительно прибыл в дивизию в звании фанен-юнкера, и уже здесь спешно, перед самым назначением на должность командира подразделения в противотанковый батальон дивизии «Курмарк», был произведен в лейтенанты.

С Люстигом Отто сдружился уже здесь, в батальоне, куда он попал после расформирования своей стрелковой роты, полностью разбитой в ожесточенных боях под Веной. Люстиг казался свойским парнем, легким в общении, балагуром, но все равно на такие реплики Хаген старался не отвечать.

Борьба с трусами и пораженческими настроениями в войсках приняла характер истерии. Тайная полевая полиция и цепные псы из жандармерии словно с привязи сорвались. В батальоне ходила молва о недавнем задержании военнослужащих из первой роты. Боязливым шепотом рассказывали, как их арестовали три дня назад, прямо в окопах, ночью и увезли в полевую комендатуру, которая временно дислоцировалась в Зеелове.

Версии озвучивали самые разные. Одни уверяли, что их взяли за пропаганду пораженческих настроений. Это были саперы, которые якобы агитировали товарищей добраться до железнодорожной насыпи и сдаться русским в плен, обменяв свои жизни на данные о расположении минных полей.

Другие доказывали, что это были парни из минометного расчета, которых арестовали за «самоволку». Самовольное оставление позиций сошло бы им с рук, но они во время своего похода здорово наследили в местечке Заксендорф. Сторговавшись с одним из местных насчет шнапса, они, недолго думая, опустошили добытую бутыль самогона, а потом устроили дебош, избив хозяина. Кроме того, они вроде как заставляли его жену и сироту-племянницу танцевать и вообще вели себя самым неподобающим образом. Тут уже информированные источники не скупились на подробности, фантазируя кто во что горазд.

Люстиг уверял, что все эти россказни верны лишь отчасти. На самом деле минометчиков из первой роты действительно взяли под арест после драки в Заксендорфе. Только причиной ареста стал вовсе не избитый хозяин и его оскорбленные в лучших чувствах близкие родственницы. На беду парней как раз в то время, когда они веселились вовсю, к этому самому дому пожаловал наряд полевой жандармерии.

– Ты представляешь, Отто? – ухохатываясь, сообщал Люстиг. – Прямиком к этому дому. Видать, этот дядюшка, пригревший сиротку, – оборотистый жук. Приторговывал шнапсом – будь здоров! И ищейки из полевой жандармерии у него тоже отоваривались. А сиротка эта, говорят, деваха с такими формами, что я бы сам ее взял в племянницы без оглядки. Ну вот, и представь: заваливают господа жандармы внутрь, а там у наших минометчиков уже дым коромыслом. Вся семейка летает по дому, как мины калибра 150 мм… Хе-хе… А парни наши уже в зюзю наклюкались. Жандармы их попытались утихомирить, а те – с кулаками. Говорят, даже стрельбу затеяли. Короче, отоварили полицаев так, что мама родная и комендант не узнали… Мало того, наши олухи еще орали, что скорее сдадутся русским свиньям, чем полевым жандармским крысам…

Люстиг уже хохотал вовсю. Его просто распирало от комичности ситуации.

Отто не находил в этом ничего смешного. На месте этих минометчиков мог оказаться любой. Каждый в батальоне был на взводе и мог сорваться в любую минуту. Причиной тому было тоскливое отчаяние, которое все сильнее пропитывало мысли, дела, повседневные заботы солдат. Надежды не было, надежда, как кислород, испарялась по капле, уступая место удушливому, болотистому туману безысходности.

Товарищ Хагена словно только что заметил, что тот не разделяет его отличного настроения.

– А потом… – вдруг, вместе с тяжелым вздохом выдохнув из себя все веселье, сокрушенно произнес Люстиг. – С утра приехали за ними прямо на позиции… И жандармерия, и из комендатуры. С автоматами наперевес, на четырех «Цундаппах»[7]. Представляю, какое было зрелище… У всех лица злющие. Хайнц мне рассказывал. Ты знаешь Хайнца из первой роты? Нет? Старший сапер… Так вот… Первая рота на развилке окапывалась… Ну, где дорога из Заксендорфа на Альт-Тухенбах. Ну все, из блиндажа вывели обоих. А те – с бодуна, не помнят ни черта, что они кричали, с кем дрались. А полицаям что? На «зеленых слонов», в коляски посадили и – тю-тю…

Он явно ожидал, что Хаген проявит любопытство и спросит, что дальше. Но Отто молчал, раз за разом всаживая лезвие своей саперной лопатки в мокрый грунт.

– Теперь уже все… – сокрушенно выдохнул Люстиг. – Вчера расстреляли обоих…

Отто на мгновение перестал копать и растерянно посмотрел на Люстига и промолчал. Люстиг ухмыльнулся. Видимо, он был доволен произведенным эффектом. Еще бы, вон как его новость шокировала Хагена. Лицо товарища, и без того худющее, вытянулось и совсем осунулось.

– Эй, ты чего? Жалко стало этих дурней? Сами нарвались… – ободряюще хлопнул его по плечу Люстиг. – Надо тебе, Отто, лучше питаться. А то похож на… военнопленного…

– Типун тебе на язык… – проговорил Хаген.

– А ты суеверный? – снова хихикнул Люстиг. Он никак не мог совладать со смехом, который все время разбирал его. – Я вот думаю: те парни… ну, которых в расход пустили… Они тоже, наверное, были суеверные… Да только ни черта им не помогло. В комендатуре им измену родине припаяли. Мол, они намеревались сдаться врагу, причем открыто агитировали за это. Представляешь, до чего додумались?

– Откуда ты все это знаешь? – не выдержав, спросил Отто.

Люстиг вдруг перестал смеяться. С его лица, мясистого, изрытого оспинами, исчезли всякие наметки озорства. Он ничего не ответил, только молча посмотрел на Отто с какой-то недоброй, пристальной неприязненностью.

Отто продолжил молча махать лопаткой. Эх, не надо было его дразнить. Хотя, с другой стороны, сорвалось – значит, по делу. Пусть поменьше сам свои вопросы задает. А то разыгрывает тут из себя рубаха-парня…

Сам Отто предпочитал помалкивать по поводу того, что и так было для него очевидным. Русские уже окопались на правом берегу Одера, и ни тяжелая артиллерия, ни стаи бомбардировщиков «люфтваффе» не смогли их спихнуть обратно в реку. Они вгрызлись в этот берег зубами и теперь нацеливают свои клыки на Зеелов. Да, эти высоты неприступны, и тысячи солдат днем и ночью работают до изнеможения, чтобы они стали еще неприступнее. Но все равно, к черту, к черту, к черту!..

К черту все эти россказни про неприступность высот, невиданную доблесть рыцарей Вермахта и про приказы фюрера, снизошедшие на него свыше. Эти проклятые русские… Они пришли с востока, и у них накопилось столько злобы и ненависти, что остановить их нельзя никакими преградами, пусть даже самыми неприступными. Злоба и ненависть неслись с востока, как лавина, сокрушающая все на своем пути. Такова была очевидность, которая гнездилась глубоко в сознании Отто. Когда по ночам он, вздрагивая, слышал в блиндаже ухающую канонаду артиллерийского обстрела или гулкие взрывы и рев «юнкерсов», когда бомбили переправу через Одер, он знал, что это гудели не взрывы снарядов и авиабомб. Это нарастал гул надвигавшейся лавины…