— Не хочешь присесть? — предложила она, указывая на два стула с жесткими деревянными спинками, которые заполняли собой едва ли не все пространство тесной гостиной. — Или сразу пойдем гулять?

— Боюсь, ни на то, ни на другое у меня нет времени, — сказал он, смущенно переминаясь с ноги на ногу. — По правде говоря, находясь сейчас здесь, я нарушаю воинскую дисциплину.

После такого признания настороженность Элеонор моментально сменилась тревогой. Она уже заметила, что Синклер как на иголках, словно с ним что-то произошло, и обратила внимание, что он в мундире, сапоги перепачканы засохшей грязью, а лицо раскраснелось, как от недавнего физического напряжения.

— Нарушаешь воинскую дисциплину? Как это?

Неужели он нарушил какой-то пункт воинского устава?

За две последние недели Элеонор успела понять, что лейтенант не принадлежит к убежденным сторонникам строгого соблюдения правил (достаточно было вспомнить, что показал ей, женщине, внутреннее убранство клуба «Лонгчемпс»!), но она и подумать не могла, что он может совершить более тяжкое правонарушение. Ее страхи смогла развеять лишь широкая улыбка, заигравшая у него на губах.

Держать в себе радостную весть о том, что их полк призван на войну, больше не было сил, и Синклер выложил все как есть.

Восторг лейтенанта, словно заразная болезнь, передался Элеонор, и девушка тоже расплылась в улыбке.

С недавних пор на улицах Лондона нередко можно было увидеть демонстрантов. Одни устраивали шумные антивоенные марши; другие, напротив, громогласно призывали к войне. Газеты были переполнены ужасными рассказами о том, какие зверства учиняют над беззащитными турками, и статьями об опасности русского флота, который вторгся в Средиземноморье и ставит под угрозу перспективы долгосрочного доминирования Британии на морях. По улочкам и закоулкам сновали отряды рекрутеров, которые хватали любого физически здорового мужчину, годного — а то и негодного! — к службе в пехоте ее величества. В армию забрали даже паренька, который засыпал уголь в подвал больницы и поддерживал огонь в печах.

— Когда ты отправляешься? — спросила Элеонор, и лишь когда получила ответ, вдруг осознала всю суровую реальность происходящего.

Если Синклер отплывает послезавтра и уже сейчас нарушает приказ не покидать территорию военного лагеря, значит, это их последняя встреча, последние проведенные вместе минуты перед отправкой в Крым. Девушку вдруг пронзила мысль, что она может больше никогда его не увидеть, несмотря на взаимные чувства и крепкие отношения, которые, как ей показалось, успели установиться между ними за несколько предыдущих недель.

Элеонор пугали не только жестокие реалии войны и неизбежный риск гибели, но еще и мысль, которая преследовала ее с тех самых пор, как обоих свела рана на руке лейтенанта. Мысль, что они принадлежат к совершенно разным мирам, и если бы не тот неприятный случай, их пути никогда бы не пересеклись. Возвратившись с далекой войны, Синклер может вообще больше не появиться в Лондоне, а осесть в семейном поместье в Ноттингемшире. (Хотя он особо не распространялся о своем происхождении, из отдельных высказываний Ле Мэтра и капитана Рутерфорда Элеонор сделала выводы, что оно более чем знатное.) А если Синклер все-таки вернется в Лондон, захочет ли он восстановить отношения с медсестрой без гроша в кармане, отвергнув светских дам из высшего общества, в котором вращается? Будет ли их скоротечный роман достаточным основанием, чтобы пренебречь незыблемыми правилами поведения в высшем обществе и в выборе спутницы не руководствоваться лишь соображениями целесообразности? Вопрос, который не раз терзал Элеонор в те моменты, когда ночами она не могла уснуть из-за Мойры, постоянно ворочающейся в кровати.

Словно прочитав ее мысли, Синклер сказал:

— Я буду по возможности писать тебе.

Элеонор вдруг представила себя сидящей на стуле у закопченного окна с письмом в руке, измятым и истрепанным за время длительного путешествия с Востока.

— И я буду писать тебе, — ответила она. — Каждый день.

Синклер сделал шаг навстречу девушке, Элеонор тоже шагнула к нему и оказалась в его объятиях, прижавшись щекой к золоченому галуну на груди лейтенанта. Элеонор почувствовала запах земли и пота его любимого коня Аякса; Синклер однажды отвел ее в полковые конюшни, где она дала животному большой кусок сахара. Несколько минут они стояли, крепко обнявшись, и молчали. Слова были ни к чему. Потом они поцеловались, но поцелуй вышел с привкусом горечи, словно любимые прощались навсегда.

— Я должен идти, — сказал он, мягко отстраняясь от Элеонор.

Она открыла перед ним дверь, и лейтенант, не оборачиваясь, зашагал по коридору. Даже после того как он начал спускаться по ступенькам и скрылся из виду, Элеонор продолжала стоять и вслушиваться в эхо его шагов на лестнице. Если бы обстоятельства сложились иначе, сокрушалась она, и у Синклера было хоть чуточку больше времени, с каким удовольствием она продемонстрировала бы ему всю красоту нового желтого платья при наружном дневном освещении.

9 декабря, 17.00

Как и следовало ожидать, новость о поразительной подводной находке распространилась по лагерю со стремительностью пожара, поэтому Мерфи, которому немедленно сообщили обо всем по рации, издал ряд особых распоряжений. Майкл слышал, как хриплым, искаженным рацией голосом он приказал Каллоуэю больше никого не пускать на лед — и в особенности не подпускать к домику ныряльщиков. Кроме того, начальник станции приказал всем, кто находился поблизости, держать рот на замке до поступления дальнейших инструкций.

— Скоро к вам прибудет Данциг с собаками. Ожидайте, — распорядился он и прервал связь.

К тому времени как Данциг остановил собачью упряжку в пятидесяти ярдах от домика, ледяной куб был аккуратно погружен на сани. Ездовые лайки улеглись на покрытый снегом лед и лениво наблюдали за происходящим.

— Матерь Божья, — потрясенно пробормотал Данциг, приблизившись к саням, на которых стояла ледяная глыба с вмороженной в нее женщиной.

Он медленно обошел вокруг массивной льдины. Майкл мог поручиться, что в этот момент Данциг уже начал прикидывать, как ее лучше всего транспортировать.

— Знаете, народ, — произнес Каллоуэй, — это самая странная хреновина, с какой я имел дело, а я, уж поверьте, видывал много всякой чертовщины.

— Сущая правда, Шерлок, — поддакнул Франклин, который ассистировал в сегодняшнем погружении.

Майклу до сих пор не верилось в происходящее. Он быстро снял подводное снаряжение, нацепил на себя целую гору теплой одежды и теперь отхлебывал из термоса горячий чай. Его все еще трясло от холода — последствия вполне предсказуемой гипотермии.

Лоусон поинтересовался у Данцига, стоит ли вызвать «спрайт» или тот считает, что собаки смогут дотянуть глыбу до лагеря.

Каюр, с неразлучным амулетом на шее в виде ожерелья из моржовых клыков, оперся широкой ладонью о льдину, а другой задумчиво почесал подбородок.

— Главное — тронуться, а дальше пойдет как по маслу, — заявил он.

Данциг искренне верил, что его собакам по силам почти любая задача, и постоянно выискивал возможности доказать, что современные технологии и в подметки не годятся старым проверенным методам, которыми пользовались еще Руаль Амундсен и Роберт Фолкон Скотт.

Пока Данциг отвязывал упряжку от одних саней и привязывал к другим, Майкл растирал запястье, на которое сквозь неплотно прилегающий гидрокостюм попала ледяная вода. Болело так, как если бы он сильно растянул сухожилие. Франклин и Каллоуэй с любопытством разглядывали женщину во льду, но когда один из них отпустил сальную шуточку о пробуждении Спящей красавицы поцелуем, который она еще не скоро забудет, Майкл взял с нарт Данцига кусок брезента, накинул на ледяной блок и стал закреплять крючками. Франклин, очевидно, недовольный тем, что ему портят представление, недоуменно уставился на Майкла, но Данциг бросил на журналиста понимающий взгляд и спросил: