Несмотря на то что Майкла переполняли вопросы, отрывать Элеонор от ужина он не хотел. Кто знает, сколько времени прошло с того дня, как она последний раз ела горячую пищу? Годы? Десятилетия? Больше? Все в ней, от одежды до манеры поведения, говорило, что перед ним представительница совершенно другой эпохи.

Факт, который его мозг, кажется, вряд ли когда-нибудь постигнет до конца.

Но тишину нарушила сама Элеонор.

— А чем здесь занимаются люди, в этом лагере? — спросила она.

— Изучают флору, фауну, изменения климата. — Глобальное потепление? С этим пока стоит повременить, решил он. Что-то ему подсказывало, что в ее жизни и без того хватало дурных новостей. — Лично я фотограф. — Ей это хоть о чем-нибудь говорит? — Я делаю что-то вроде дагерротипов. И еще пишу статьи для журнала. В Такоме. Это город на северо-западе Соединенных Штатов. Неподалеку от Сиэтла. Жители Сиэтла любят подшучивать по этому поводу.

Детский лепет какой-то, поймал себя на мысли Майкл. С другой стороны, пока он трепался, она ела, чему журналист был страшно рад. Он отметил, что девушка не просто поглощает еду с целью утолить голод, а ест размеренно, можно сказать, вдумчиво, словно прием пищи — это некий навык, который она пытается восстановить.

— А негритянка? Она что — врач? — спросила она с тенью сомнения.

Мда, подумал Майкл, из какого бы времени или места Элеонор ни явилась, ей предстоит пройти долгий курс обучения.

— Да. Доктор Барнс — Шарлотта Барнс — очень уважаемый врач.

— Мисс Найтингейл считает, что женщины не должны быть врачами.

— Что за мисс Найтингейл?

— Мисс Флоренс Найтингейл, разумеется.

Она произнесла это таким тоном, будто покрутила перед носом Майкла визиткой с именем важного человека, должно быть, полагая, что информация придаст ей значимости.

Майклу хотелось рассмеяться. С каждой минутой разговор делался все чуднее. Невольно мелькнула мысль, что Элеонор, наверное, и перед Шарлоттой похвасталась знакомством с некоей мисс Найтингейл.

— Она горячо отстаивает право женщин служить медсестрами, однако полагает, как и я, что между представителями обоих полов должно сохраняться четкое распределение ролей.

Оченьдолгий курс обучения…

Майкл дал ей спокойно доесть, и они урывками поболтали еще о том, о сем — о погоде, о надвигающемся буране и работе на станции. Время от времени ему приходилось мысленно встряхиваться, напоминая себе о том что он разговаривает с женщиной, которая предположительно (хотя явных свидетельств, опровергающих ее слова, пока не выявилось) родилась в начале девятнадцатого века. Да притом утопленницей, иначе как объяснить тот факт, что нашли ее в леднике под водой? Майкла так и подмывало спросить об этом напрямую, но они познакомились совсем недавно, и найти правильные слова было трудно даже ему, журналисту, обученному искусству задавать неудобные вопросы.

К тому же Майкла беспокоила возможная реакция девушки. Не исключено, что его расспросы могут спровоцировать у нее что-то вроде нервного срыва.

Элеонор отхлебнула какао.

— Мы решили, что пока вы можете остаться в лазарете, — осторожно вбросил идею Майкл. — Здесь вас абсолютно никто не потревожит, а доктор Барнс, на случай если что-то понадобится, — прямо через стену, в соседней комнате.

— Спасибо. Вы очень любезны.

Элеонор промокнула губы бумажной салфеткой и с восхищением уставилась на цветочный узор, нанесенный по краю.

— И думаю, надо подыскать вам кое-какую одежду, — добавил Майкл. — Я, правда, не уверен, что она придется точно по размеру, но все-таки…

Элеонор была стройной как тростинка, и что бы он ни позаимствовал у Бетти, Тины или Шарлотты, все будет висеть на ней безразмерным чехлом.

— Не стоит беспокоиться. Мне достаточно и того, что на мне, — ответила она. — Правда, мне хотелось бы постирать свою одежду и… помыться самой, — добавила она, краснея.

Посовещавшись, Майкл, Мерфи и Лоусон, пришли к мнению, что Элеонор следует разместить в изоляторе в строжайшей секретности. Не только по соображениям безопасности и необходимости контроля за состоянием здоровья, но и из-за того, что, если остальные прознают о ее существовании, новенькая сразу станет объектом пристального и навязчивого внимания. По сути, станет антарктической Майли Сайрус. А уж что будет с ней дальше, и помыслить страшно… Майкл был уверен, что, как только самолет обеспечения отправит Элеонор в цивилизованный мир, жизнь для нее превратился в сущий кошмар — все эти интервью с Ларри Кингом, Барбарой Уолтерс, заголовки на «NBC», в журнале «People» и прочие атрибуты славы. Даже тот случай в Каскадных горах, когда он спустился с утеса с Кристин на спине, стал новостью номер один в местных газетах. Майкл был сыт по горло и такой известностью, поэтому никому не пожелал бы оказаться в центре внимания средств массовой информации. Все, что ему сейчас оставалось делать — оберегать ее как можно дольше.

Элеонор допила какао и бережно сложила салфетку с явным намерением ее сохранить. С двумя больничными пижамами и махровым халатом возвратилась Шарлотта. Она многозначительно посмотрела на Майкла, словно давала понять, что Мерфи снабдил ее конкретными указаниями относительно дальнейших действий и она намерена строго следовать им прямо с этой минуты.

— Ну ладно. Тогда увидимся с вами обеими завтра, — сказал Майкл, забирая поднос.

Видя, что он уходит, Элеонор забеспокоилась. И неудивительно, подумал Майкл, учитывая, что он стал ее первым и пока единственным другом в новом мире. Поэтому он добавил с улыбкой:

— Завтра утром я принесу вам еще кексов. Обещаю.

Судя по ее потерянному виду, это было слабым утешением.

26 октября, 1854, после полуночи

Сколько он пролежал на поле сражения, Синклер не знал. Как не знал и того, что конкретно привело его в чувство. Помнил только, что над головой сияла полная луна и небо было усыпано звездами. Дул холодный ветер, полоща разорванные знамена, а со стороны доносились тихие стоны солдат и ржание поверженных скакунов, которые то ли не хотели умирать, то ли хотели, но не могли.

Синклер был одним из них.

Пика до сих пор была зажата у него в руке. Приподняв с земли голову на несколько дюймов, он увидел, что ее древко переломилось пополам; правда, произошло это уже после того, как пронзило русского канонира. Ему пришлось снова опустить голову, чтобы перевести дух. Несмотря на ветер, в воздухе воняло копотью и мертвечиной. Мундир и брюки затвердели от засохшей крови, впрочем, Синклер чувствовал, что это не его кровь.

Когда он снова нашел в себе силы поднять голову, то увидел, что в стороне, в нескольких футах от него лежит его конь Аякс, мертвый. Белая звездочка на морде была перепачкана кровью и грязью, и Синклеру отчаянно захотелось ее очистить. Скакун служил ему верой и правдой, и лейтенант относился к животному как к другу. Было бы несправедливо оставлять его в таком неприглядном виде.

Но Синклер не встал. Не смог. Он продолжал лежать, вслушиваясь в ночь и размышляя о том, что произошло и как все бесславно закончилось. Потом принялся гадать: если подаст голос, придет ему на помощь друг или, напротив, появится враг, чтобы добить? Глаза жгло, а в горле страшно пересохло, поэтому он ощупал пояс, в надежде обнаружить флягу. Не найдя, пошарил руками по земле, но наткнулся на чей-то сапог со шпорой. Синклер перевалился на бок и увидел возле себя труп. Ухватившись за ногу покойника, подполз ближе. Лейтенант едва мог шевелиться, но все-таки ощупал мундир мертвеца — британский мундир — и обнаружил флягу. Кое-как открыл ее и сделал большой глоток. Во рту разлился вкус джина.

Любимого напитка сержанта Хэтча.

Синклер потер глаза рукавом и приподнялся над покойником, чтобы рассмотреть лицо, однако пушечный выстрел лишил того человеческих черт. Тогда он ощупал шею солдата и вытащил из-за воротника цепочку с позвякивающей на ней медалью. Хотя тусклого света луны было недостаточно, чтобы прочесть надпись, сразу стало ясно, что это награда за участие в Пенджабской кампании. Лейтенант выпустил медаль из рук, осушил флягу и снова откинулся на землю.