— И не слышал, как машина выезжала или въезжала на территорию лагеря… — добавил Майкл.

— Совершенно верно, — устало проговорил Мерфи, снова запуская пальцы в седеющие волосы. — Что-то здесь не сходится.

О’Коннор выглядел измотанным и вконец сбитым с толку, и Майкл прекрасно понимал начальника. Им представилась возможность хотя бы попытаться сложить части головоломки воедино, но они сразу же оказались в полном тупике.

Лицо Дэррила излучало откровенную злость. Его святая святых, биологическую лабораторию, осквернили, а самый ценный предмет выкрали.

— Сомневаюсь, что это сделали в одиночку, — заявил он. — Как один человек мог вынуть тела из аквариума и погрузить на сани, да еще так оперативно? Между моментами, когда я видел льдину в последний раз и обнаружил пропажу, прошел совсем малый промежуток времени. — Он покачал головой и добавил: — Чтобы обтяпать такое дельце, нужны усилия как минимум двух человек.

— Вы к чему клоните? — заинтересовался Мерфи. — Кого-то подозреваете?

Дэррил отхлебнул кофе и сказал:

— Как насчет Бетти с Тиной? Вы уверены, что тщательно их проверили?

— С какой бы стати Бетти и Тина пошли на это? — удивился Мерфи.

— Я не знаю, — раздраженно ответил биолог. — Может быть, хотят, чтобы вся слава досталась им. Может быть, восприняли все так, как будто это я украл у них находку. Допускаю, что насчет льдины у них могут быть какие-то особые планы.

Дэррил цеплялся за соломинку и в то же время говорил это так, словно осознавал нелепость своих предположений. Он раздосадованно всплеснул руками и снова уронил их на колени.

— Я понаблюдаю за ними, — пообещал Мерфи, но слова прозвучали как-то неубедительно.

— А пока суд да дело, я хочу, чтобы мою лабораторию оснастили замком, — потребовал Дэррил. — У меня там рыбы…

— Вы что, всерьез полагаете, что похитители вернутся в лабораторию, чтобы украсть ваших рыб? — скривился Мерфи. — Ладно, не парьтесь. Найду я вам замок.

13 декабря, 22.30

Пока Синклер курсировал между санями и пасторским жилищем, стаскивая в него вещи, Элеонор решила не терять времени даром и немного прибраться. Она расправила шерстяное одеяло, свернутое в ногах кровати — оно было твердым, словно стиральная доска, — нашла в углу обтрепанный веник и кое-как смела с пола крысиный помет. Открыла заслонку чугунной печки и внутри на подстилке из щепок и соломы обнаружила дохлую, окаменевшую от времени крысу. Взяв грызуна за хвост, она выбросила его в окно и снова плотно прикрыла ставни. На столе возле огарка свечи и кольца с ржавыми ключами она нашла упаковку спичек и, к ее немалому удивлению, смогла поджечь одну. Элеонор немедленно поднесла спичку к растопке, и уже через несколько секунд в печи разгорелся небольшой костерок. То-то Синклер обрадуется, подумала она.

Однако когда он вернулся от саней с книгами и бутылками, то посмотрел на огонь с явным неудовольствием.

— Из трубы дым идет, — сказал Синклер. — Он может нас выдать.

Кому выдать? Ведь на многие мили вокруг ни души! У нее оборвалось сердце от мысли, что придется затушить крошечный, но такой уютный огонек.

— Правда, буран рассеет дым, — размышлял он вслух. — Ладно, любовь моя, пускай горит.

Когда он снова ушел, Элеонор присела на краешек койки, чувствуя, что силы ее окончательно покидают. Последние часы стали для ее неокрепшего организма чрезмерной нагрузкой. Ей показалось, что еще немного — и она упадет в обморок, поэтому, не снимая пальто, Элеонор улеглась поверх грубого полосатого одеяла. Стены комнаты поплыли. Она закрыла глаза и схватилась руками за края койки, как неоднократно делала во время ужасного путешествия в Константинополь много лет назад.

Пароход под именем «Вектис» жутко болтало и кренило на высоких волнах, к тому же после выхода из порта Марселя у него на некоторое время отказали все двигатели. Мойру кто-то убедил, что всем им суждено погибнуть, так как во время шторма корабль неминуемо потерпит крушение и отправит пассажиров на дно, поэтому Элеонор пришлось успокаивать подругу до самого утра. Но наутро погода вдруг резко переменилась к лучшему, и машинная установка парохода снова заработала. Многих медсестер свалила морская болезнь, поэтому матросам пришлось вынести женщин на кормовую палубу, где те на свежем воздухе под лучами солнца могли немного оклематься. Мойра на радостях рухнула на колени у леера и выпалила целую канонаду молитв.

Опираясь на руку своей подруги миссис Селины Брейсбридж, по палубе прогуливалась и мисс Флоренс Найтингейл, тоже жертва тяжелого плавания. Увидев Элеонор с Мойрой, она в знак приветствия слегка наклонила голову. Селина была замужем, а Флоренс нет (она, пожалуй, была самой известной старой девой на Британских островах), хотя Совет попечителей решил, что по соображениям благопристойности незамужним дамам не следует записываться на службу за рубежом, где им придется иметь дело с ранеными солдатами. Поэтому, за единственным исключением в лице мисс Найтингейл, всем тридцати восьми медсестрам-добровольцам независимо от их семейного положения присвоили почетное звание «миссис». Также им предоставили униформу, специально сшитую таким образом, чтобы придать обладательницам максимально непривлекательный внешний вид и полностью скрыть фигуру. Платья были серые, бесформенные и висели на девушках как суконные мешки, а чепцы представляли собой дурацкие белые шапочки, в которых даже писаная красавица становилась уродиной. Одна из медсестер, как рассказали Элеонор, как-то заявила мисс Найтингейл, что готова мириться с любыми лишениями и тяжелой работой, но «одни головные уборы подходят к одному типу лица, мадам, а другие — к другому. И если бы я знала, что придется носить такие чепчики, мадам, я бы осталась дома, несмотря на все желание отправиться в Скутари в качестве медсестры, мадам».

Медсестры, записавшиеся в ряды добровольцев, производили странное впечатление, и на родине многие отнеслись к их инициативе с настороженностью. В одних газетах о них отзывались как о героях, которые отправляются выполнять грязную, но достойную работу в ужасающих условиях. Другие печатные издания характеризовали медсестер как бесстыдных и меркантильных искательниц личного счастья, напирая на то, что молодые девушки из бедных рабочих семей просто надеются заарканить раненых офицеров, воспользовавшись их уязвимым положением. Помимо четырнадцати сестер, рекрутированных из общественных больниц (в их числе значились и Элеонор с Мойрой), мисс Найтингейл отобрала шесть сестер милосердия из монастыря Святого Иоанна, восемь из англиканской сестринской общины мисс Селлон и еще десять монашек-католичек — пять из норвудского приюта и еще пять из «Сестер Милосердия» в Бермондси. Многие солдаты были католиками, но не все, и мысль о том, что монашки будут находиться в тесном контакте с ранеными, которые могут исповедать другую религию — протестантизм, например, — у многих на родине вызвала шок. Что, если под благовидным предлогом врачевания сестры воспользуются удобной возможностью переманить солдат в лоно нечестивой римской церкви?

Однажды, когда «Вектис» входил в Дарданеллы, Элеонор обратила внимание на мисс Найтингейл, которая, держась за леер, смотрела на проплывающую мимо землю. Ее темные волосы с идеально ровным пробором посередине были аккуратно подобраны, а вытянутое лицо, более бледное, чем обычно, озарено неподдельным восторгом. Элеонор проследила за ее взглядом, но увидела лишь иссушенные желтые поля. Океанский бриз подхватил несколько слов, которые мисс Найтингейл восхищенно говорила миссис Брейсбридж, и Элеонор услышала что-то про «легендарные равнины Трои, на которых сражался Ахиллес и рыдала Елена». Вид местности подействовал на женщину завораживающе. Элеонор было известно, что мисс Найтингейл происходила из благородной семьи и обучалась в самых престижных лицеях, и очень ей завидовала. Элеонор переехала в Лондон в надежде расширить кругозор, но тяжелая и бесконечная работа в госпитале на Харли-стрит почти не оставляла свободного времени и денег, чтобы осуществить желаемое.