А Леонардо в своей студии на мгновение замер, думая о Бернардино. Даже хорошо, что этот мальчик уедет, — слишком уж он красив, чтобы каждый день маячить у него, Леонардо, перед глазами. Он вспоминал блестящие черные кудри Бернардино, его удивительные, светлые, прекрасные глаза, свидетельствовавшие о том, что предки его происходили из мест, весьма далеких от Ломбардии. А чудесные черные ресницы, обрамлявшие эти глаза, казались тщательнейшим образом нарисованными, выписанными самой тонкой соболиной кисточкой, в которой вряд ли более трех тончайших волосков. У Бернардино к тому же на месте были и все зубы — притом ослепительной белизны. Леонардо невольно вздохнул, мысленно прощаясь с любимым учеником, и снова обернулся к сидевшей на возвышении синьоре. Уж ее-то красоткой никак не назовешь, думал он, но придется все же польстить ее мужу. И потом, в ней, безусловно, есть нечто особенное, хоть это заключается всего лишь в невероятно серьезном выражении лица. Леонардо казалось, что прозвище Джоконда дано ей как бы в шутку. Ирония заключалась как раз в том, что ее фамилия, обретенная вместе с мужем, ничуть не совпадала с ее характером: дама не была ни веселой, ни жизнерадостной. Хотя нет, погодите-ка… Вот что-то изменилось в ее облике… В уголках губ мелькнула… да, мелькнула загадочная улыбка… И вся ее мрачноватая тяжеловесность мигом куда-то улетучилась, точно растаяв в этой совершенно несвойственной ей мимолетной улыбке. Леонардо довольно энергично выругался в адрес Бернардино — интересно, что же такое этот мальчишка сказал ей перед уходом? — и снова взялся за кисти, пытаясь поймать новое выражение лица женщины и ее загадочную улыбку. Черт бы побрал этого щенка! Теперь все придется переделывать!

Когда Бернардино клялся, что каждая женщина, портрет которой ему доведется когда-либо писать, будет прекрасна, как ангел, он понятия не имел, что ему придется ждать более двадцати лет, чтобы найти столь прекрасную женщину. Когда он выполнял свой первый заказ, сделанный дожем, родители этой красавицы только-только вступили в брак. Когда он начал писать фреску «Пьета» в Чиаравалле близ Рогоредо, эта девочка как раз появилась на свет. Когда в 1522 году он создал одну из лучших своих работ «Христос в терновом венце», написанную для Братства Венца Господня в Милане, девочка, превратившись в девушку, вышла замуж и на собственной свадьбе подавилась миндальным орехом. Мастерство Бернардино Луини с каждым годом росло, однако ни у одной своей модели он так и не обнаружил того, что искал: того дивного, ангельского лика, который, как считал он сам, только и стоит писать настоящему художнику. И лишь в 1525 году, получив очередной заказ, он оказался рядом с объектом своих эстетических мечтаний и идеалов. А случилось это потому, что Бернардино Луини, согласно повелению кардинала Милана, прибыл в Саронно, дабы украсить фресками церковь Санта-Мария-деи-Мираколи, и тем же утром туда пришла Симонетта ди Саронно, чтобы молить Господа о чуде.

— Кто это?

Отец Ансельмо повернулся к тому, кто задал этот вопрос. Он догадывался, что художник, должно быть, является примерно его ровесником, то есть человеком средних лет, однако взволнованный голос Бернардино явственно свидетельствовал о его невероятной чувственности. Если все помыслы самого Ансельмо были устремлены к Богу и благим поступкам, то этот красивый мужчина, похоже, искал лишь земных блаженств. Впрочем, художник ему нравился, хотя знакомы они были не более четверти часа.

— Синьор Луини, — осторожно, как бы предупреждая, ответил священник, — это же синьора Симонетта ди Саронно.

— Вот как? — В голосе Бернардино отчетливо слышалось свирепое восхищение, точно у голодного волка.

Невысокий Ансельмо, задрав голову, посмотрел собеседнику прямо в глаза и твердо сказал:

— Синьор, эта дама принадлежит к одному из самых знатных и благородных здешних семейств.

— К одному из самых знатных и благородных в мире, осмелюсь предположить. Или я не прав, падре?

Ансельмо предпринял еще одну попытку утихомирить нового знакомого:

— Она совсем недавно стала вдовой, коей ее сделала последняя война.

— Ага, еще интереснее!

— Синьор! Да как вы можете говорить такое? — Священник был потрясен до глубины души. — Вся Ломбардия разорена войнами! Война обездолила не только эту несчастную синьору, но и многих других. Столько семей ныне оплакивает тех, кого любили! Знатные и незнатные люди страдают одинаково. А супруг бедной синьоры Симонетты погиб во время недавней битвы при Павии. Ах, какой это был замечательный человек! Совсем еще молодой, полный сил и поистине преданный церкви!

— Звучит так, словно вам самому ужасно его не хватает, падре.

Ансельмо попытался погасить столь неуместные попытки шутить:

— Эта война, как и все войны, никому не принесла ничего, кроме зла, синьор Луини.

Однако синьор Луини, этот поистине невыносимый тип, снова возразил, пожав плечами:

— Да нет, война — это не всегда так уж плохо. Сотни лет города-государства нашего не такого уж большого полуострова воюют друг с другом и теперь в своей борьбе за первенство дошли до того, что пытаются превзойти своих соседей в развитии, например, различных искусств. У нас самые лучшие художники в мире, как, впрочем, и архитекторы, и всевозможные сочинители. Вот скажите, падре, скольких известных швейцарских художников вы могли бы назвать?

— Но все же мирные страны куда больше угодны Богу.

— Мирные! Возможно, швейцарцы и не ведут войн на своей территории, так что вполне могли бы развивать и собственное искусство, но вот назвать их миролюбивым народом вряд ли можно. Да они и сами постоянно хвастаются тем, что их считают лучшими в мире наемниками! — воскликнул Бернардино, явственно оживляясь и предвкушая спор. — Зато они, по крайней мере, убивают и тех и других, никого не предпочитая. Если им, конечно, достаточно хорошо платят. И рука у такого наемника в случае чего не дрогнет. Не сомневаюсь, Господь наш премного ими доволен.

Ансельмо ему не возражал, священнику было все равно, по скольким позициям он уже проиграл в этом споре, лишь бы не возвращаться больше к столь опасной теме, как прекрасная синьора Симонетта. Однако надолго отвлечь Луини ему не удалось.

— Вся Ломбардия покрыта кровью и красками. Только кровь смывают дожди, а то, что написано красками, остается навечно. Особенно когда художник рисует такую красавицу. — И Бернардино опять оглянулся на прекрасную прихожанку. — Так вы, падре, считаете ее истинной христианкой?

— Да, безусловно. Она каждую неделю приходит к мессе, я и венчал их здесь, ведь эта церковь ближайшая к ее дому.

— И где же ее дом?

Ансельмо только головой покачал, показывая свою тонзуру.

— А вот этого, синьор, я вам ни за что не скажу! Вы должны оставить эту даму в покое.

Но Луини уже устремился в ту часть церкви, где молились дамы. Ему просто необходимо было рассмотреть предмет своего восхищения поближе. Ансельмо ринулся за ним и схватил его за рукав.

— Синьор, сейчас вы ни в коем случае не должны к ней приближаться! Ведь когда мы молимся, то разговариваем с Господом!

— Ничего. — Бернардино стряхнул его руку. — С Ним она может поговорить и попозже.

Симонетта молилась, стоя на коленях рядом с какой-то женщиной — служанкой, как показалось Бернардино. Прекрасная синьора пребывала в глубоком трауре, лицо ее скрывала вуаль, но столь тонкая и легкая, что сквозь темную материю художник мог видеть сияние рыжих волос Симонетты. Во время молитвы голову она не опустила, а напротив, вся потянулась — лицом и руками — к дающей обет Пресвятой Деве. И руки ее с крепко стиснутыми пальцами оказались на редкость изящны и белы, а уж лицо! Да, Бернардино был прав, с первого взгляда поняв, что это поистине ангельское лицо, превосходящее красотой все те лица, которые он когда-либо писал даже в самые лучшие свои времена. Его сердце художника бешено билось: он просто должен был писать эту женщину!