Если честно, Франческо изящные искусства терпеть не мог и совсем ничего в них не понимал, зато прекрасно понимал, что репутация Флоренции среди прочих городов-государств во многом зависит от того, насколько в ней развиты живопись и архитектура, и чувствовал всю важность того, что именно он оказывает покровительство художникам и архитекторам родного города, то есть и сам как бы является частью его достоинств. Однако он все еще не был готов смириться.
— Это всего лишь портрет, — сказал он с легким презрением, — а не одно из ваших великих батальных полотен или, скажем, сцена из Священного Писания. Картину такого рода увидят разве что члены моей семьи да наши ближайшие друзья, когда она будет висеть в нашем палаццо.
— О нет, синьор, вы ошибаетесь! — Теперь Леонардо заговорил с явным воодушевлением, в нем проснулась страстная любовь к своей работе. — Это будет особенный портрет, в котором отразятся поистине все достижения моей новой техники письма! Посмотрите на замечательную игру света и тени, на это чудесное chiaroscuro! [10]И вот сюда еще посмотрите, на ее губы. Обратите внимание, как я затушевал уголки губ вашей супруги, желая придать ее лицу несколько загадочное выражение. Эту манеру я называю sfumato. [11]Поверьте, синьор, портретом вашей жены станет восхищаться весь мир! А вы, оказывая ей подобную услугу, лишний раз докажете, что являетесь не только великим покровителем и ценителем искусств, но и одним из величайших, благороднейших супругов на свете!
Эти слова все и решили. Ибо, несмотря на свою фамилию, [12]Франческо был начисто лишен чувства юмора, зато наделен изрядной долей гордости и тщеславия. Хотя, может, и лучше было бы устранить все непристойные слухи, связанные с именем его жены, а не давать этому художнику возможность обессмертить ее с помощью портрета. Но лесть победила. Синьор дель Джокондо резко опустил руку, протянутую жене, молча поклонился Леонардо и покинул студию.
Бернардино с облегчением прислонился лбом к деревянной перекладине ширмы. Он вдыхал сладкий запах масла и древесины тополя, а также… сладостный аромат сандалового масла, которым щедро умащивала себя дама его сердца, и едва ощутимый острый перечный запах этой женщины, который он так хорошо запомнил во время их вчерашней столь бурной ночи. Вспомнив эту ночь любви, Бернардино мгновенно испытал острый приступ желания, но ему пришлось убедить себя, что стоит несколько повременить с подобными безумиями — ведь он только что счастливо избежал жестокой расправы. Этот проклятый рогоносец готов был прямо-таки шкуру с него содрать, так что ни в коем случае нельзя сейчас поддаваться собственному сладострастию. Нет, он должен проявить силу воли и оставить эту синьору в покое. Леонардо окликнул его, и голос учителя окончательно отрезвил юного художника.
— Ты уже можешь выйти, Бернардино.
Юноша с таким жалким и покорным видом выбрался из своего убежища, что тут же заработал аплодисменты от других учеников. Он с театральной изысканностью поклонился своим благодарным зрителям, заметив, впрочем, что бровь Леонардо опять дернулась вверх, словно пойманная на крючок рыбка. От всей души благодарный учителю, Бернардино повернулся к нему и, низко поклонившись, сказал:
— Ох, спасибо, господин мой! Можно мне теперь вернуться к работе?
— Ты можешь вернуться к работе, Бернардино. Но не здесь.
— Что?
— Сидя в засаде, как шпион, ты должен был уже подслушать и увидеть достаточно, чтобы понять, какая тебя ждет судьба. Я действительно намерен отправить тебя в Венецию, чтобы ты выполнил полученный мною заказ. Так что письмо великого дожа — отнюдь не моя выдумка, и я показывал его твоему сопернику не для отвода глаз. — Леонардо снова вытащил из рукава письмо и помахал им перед носом у ученика. — Кроме того, я полагаю, тебе все же лучше некоторое время пожить вдали от праведного гнева синьора Джоконде.
— То есть в Венеции?
— Вот именно. Его светлость пишет, что заплатит три сотни дукатов за фреску, которую предстоит написать в церкви тамошнего монастыря. Это должна быть библейская сцена. Дева Мария, ангелы — в общем, обычная чепуха. И я считаю, что ты вполне созрел для подобного задания.
— Ты позволишь мне писать людей, учитель? Целую библейскую сцену? Не одни только руки?
— Да, ты будешь писать людей, — улыбнулся Леонардо, что с ним бывало нечасто. — Но безусловно, с руками, иначе дож, как мне кажется, вряд ли тебе заплатит.
В душе Бернардино поднялась настоящая буря, мысли так и неслись вскачь. Венеция. Венето. Он мало знал об этих местах, разве что слыхал, будто город этот прямо-таки плавает в воде и по этой причине женщины там болеют проказой, а у мужчин на ногах между пальцами перепонки. Во Флоренции ему нравилось. Впервые покинув родную Ломбардию, он вовсю пользовался обретенной здесь свободой. Здесь у него появились многочисленные друзья и… любовницы. Да, Бернардино очень любил Флоренцию. Однако не век же ему здесь оставаться! Что ж, наверное, это даже неплохо — уехать на год-два в другой город. Но самое главное — ему впервые поручали самостоятельно писать целую фреску с фигурами людей, а не одни только бесконечные руки, целый лес рук, которые ему до сих пор доводилось рисовать: кисти, фаланги пальцев, узелки суставов. Он их уже просто видеть не мог! Ну и деньги, конечно, тоже имеют значение. Он же сможет заработать там целое состояние! И потом, в Венеции наверняка есть хорошенькие женщины… Бернардино с благодарностью взял у Леонардо письмо дожа и выразил самое горячее желание немедленно выехать в Венецию для выполнения заказа его светлости. Да Винчи привлек ученика к себе и, взяв руками за лицо, внимательно посмотрел в глаза.
— Послушай меня хорошенько, Бернардино, — сказал он, — и запомни: ни в коем случае не позволяй мнению о собственной гениальности туманить тебе мозги, ибо никакой гениальностью ты пока не обладаешь. Ты хороший художник и вполне можешь стать великим, но только в том случае, если обретешь способность чувствовать. И если сейчас душа твоя полна печали из-за того, что тебе приходится расставаться с возлюбленной, если сердце твое обливается кровью, тем лучше. Ибо в твоей работе всегда будут отражаться только те страсти, которые испытал или испытываешь ты сам. Только тогда ты сумеешь перенести собственные чувства на холст и наполнишь жизнью созданное тобою изображение. Благословляю тебя. — И Мастер от души поцеловал ученика в обе щеки.
А Бернардино повернулся к женщине, по-прежнему неподвижно сидевшей на возвышении и пристально следившей за его передвижениями по студии. Нет, хорошенькой она явно не была, так что вряд ли он станет о ней печалиться. Но он все же низко склонился к ней и прошептал, не в силах удержаться:
— Надеюсь, что мне все же удастся попрощаться с тобою, госпожа моя? Разумеется, когда твоего мужа не будет дома.
Бернардино шел по любимым улицам, низко надвинув на глаза капюшон плаща: ему совсем не хотелось встретиться со своим соперником до того, как он благополучно покинет Флоренцию. Прежде чем вернуться к себе домой, он решил обойти все те места, которые были ему особенно дороги. И во время этой прогулки его сопровождал рвущий душу дивный перезвон колоколов. Он шел по городу, который так любил, через ту площадь, где был сожжен тщеславный гордец Савонарола. [13]
Бернардино крайне редко смотрелся в зеркало, так что не мог знать, что каррарский мрамор фигур борцов, украшавших пьяцца делла Синьория, с которыми он с такой нежностью прощался, почти идеально совпадает по цвету со странным серебристым блеском его глаз. Он прислонился к теплым камням парапета набережной Арно и сказал «до свидания» дивным аркам Понте Веккьо. Закатное солнце — его самое любимое освещение, — творя свое ежевечернее волшебство, превращало янтарный камень этих арок в чистое золото. Но откуда Бернардино было знать, что у его кожи тот же чудесный золотистый оттенок? Пока он бродил вокруг церкви Санта-Кроче, прощаясь с монахами Братства милосердия, он не замечал, что сутаны этих святых отцов столь же черны, как его волосы, и не подозревал, что зубы его столь же белы, как и жемчужно-белый мрамор этой просторной, накрытой широким куполом базилики. В общем — знал он об этом или нет, — наш Бернардино был не менее красив, чем и столь любимый им город. Напоследок он напился из фонтана «Золотой кабан» и потер нос поросенка, чтобы уж наверняка в один прекрасный день сюда вернуться. Бернардино не было свойственно копаться в собственной душе, хотя он, конечно же, понимал, что будет скучать по Флоренции. Однако душа его уже была полна новых ожиданий, он уже смотрел в будущее и по дороге домой тихонько напевал песенку, сочиненную Лоренцо Медичи, который был прозван Великолепным: [14]
