Манодората внимательно посмотрел на нее. Казалось, его серые глаза прямо-таки читают ее мысли.

— Вы могли бы сделать для меня очень много, и это почти ничего вам не стоило бы. Для начала вы могли бы просто обращаться со мной так, как я того заслуживаю, например, пригласили бы меня в свой дом. Даже столь малые шаги могут постепенно изменить весь наш мир. — И он изящным жестом предложил Симонетте опереться о его руку, одновременно как бы бросая ей вызов и предлагая на деле проявить добрую волю.

Впрочем, она с радостью ухватилась за эту возможность. Так, рука об руку, они и двинулись к дому. И хотя Симонетта прекрасно понимала, что Рафаэлла и Грегорио вполне могли уже вернуться и теперь смотрят на них из окна, ей это было совершенно безразлично. Вместе с Манодоратой она поднялась на террасу и вместе с ним переступила порог своего дома, испытывая в душе безмерную благодарность. И сердце ее, которое то холодело как лед, стоило ей вспомнить о погибшем Лоренцо, то вдруг начинало пылать огнем под взглядами Бернардино, писавшего ее портрет, ее бедное сердце ощутило некое новое, спокойное и теплое чувство: она поняла, что нашла настоящего друга.

Амария навсегда запомнила тот первый звук, который сумел произнести Сельваджо. К этому времени он прожил у них уже несколько недель и, понемногу выздоравливая, с радостью взял на себя кое-какие заботы по дому, стараясь услужить этим милым женщинам, которые так помогли ему. Пока что он не произнес ни слова, но все его действия свидетельствовали о самых добрых намерениях. Он колол дрова, кормил кур и поросенка и постепенно занял свое место в жизни Амарии и Нонны, причем сделал это столь ненавязчиво и естественно, что они толком и заметить ничего не успели, но, безусловно, знали уже, что стали бы по нему скучать, если бы он вдруг взял и исчез. Обе остро чувствовали его отсутствие, даже когда он просто ходил за водой или на рынок, оставляя их совсем ненадолго. Им хотелось видеть его постоянно, они прямо-таки глаз с него не сводили: Нонна желала видеть в нем своего сына, а Амария смотрела на него с такой любовью и восхищением, которых не могла уже ни скрывать, ни отрицать. Они одели Сельваджо в то платье, что прежде принадлежало Филиппо, готовили ему еду, нянчились с ним, как с малым ребенком, но вскоре он и сам стал заботиться о них с той же нежностью, с какой раньше они заботились о нем. Похоже, Сельваджо не умел ни читать, ни писать, а не только говорить, ибо Амария с Нонной нарочно подвергли его испытанию с помощью деревянной дощечки, на которой писали буквы и слова обгорелым прутиком. Единственные звуки, которые он способен был исторгнуть из своих уст, — это дыхание, все еще слегка затрудненное. Когда они порой сидели у очага, Амария прислушивалась к тому, как воздух входит в его легкие и выходит оттуда с шумом, напоминающим океанский прилив, которого она, кстати, никогда в жизни не видела. Во время таких посиделок у огня в изуродованных руках Сельваджо всегда был какой-нибудь кусок дерева и нож Филиппо. Его, похоже, просто в восторг приводил и рисунок древесных волокон, и возможность держать в руках эту деревяшку и этот нож. Он прямо-таки душой прикипал к тем неуклюжим фигуркам, которые самозабвенно вырезал. Видимо, дерево казалось ему чем-то особенно естественным, реальным, связанным с самой природой. Он работал с таким увлечением, что Нонна и Амария про себя решили, что он, должно быть, в прошлой своей жизни был плотником или столяром. Откуда им тогда было знать, что эта возня с деревом не имеет к его прошлой жизни ни малейшего отношения, что дерево, древесные волокна просто были самой первой вещью, которую Сельваджо увидел, очнувшись в своем новом мире, для своей новой жизни. Сперва, правда, получалось у него плоховато, и грубоватые и кривоватые поделки он попросту бросал в огонь. Но с течением времени умение его возросло, и он на радость Амарии с удовольствием вырезал для нее всевозможные маленькие статуэтки, которые под конец каждого дня она старательно прятала в карман юбки. Амария бережно хранила каждую вырезанную им фигурку и уже весь свой шкаф заполонила этим деревянным народцем, который с каждым днем становился все многочисленнее. Амария могла часами смотреть на Сельваджо, не сводя с него глаз, почти без умолку что-то ему рассказывая и постоянно пытаясь его развеселить. И когда он смеялся — а он постепенно начал смеяться, — то это было довольно странное зрелище, ибо его лицо и тело содрогались в приступах смеха, как и у всех людей, однако ни звука так и не срывалось с его уст.

Но наконец появились и первые звуки. В тот день Сельваджо решил починить дверь. В одной из досок выпал сучок, образовалась округлая дырка, и сквозь это отверстие постоянно свистел ветер. Приколачивая к двери новую дощечку, Сельваджо случайно попал молотком себе по руке и громко вскрикнул от боли. Амария так и метнулась к нему, поскольку он с грохотом выронил молоток, зажимая здоровой рукой вторую, поврежденную руку. Оба были настолько потрясены этим неожиданным криком, что некоторое время смотрели друг на друга, словно не веря собственным глазам, а потом дружно засмеялись: она звонко и мелодично, а он, как всегда, совершенно беззвучно. Затем Амария подвела Сельваджо к очагу, усадила и принялась смазывать целебной мазью поврежденную руку, чтобы остановить кровь, но то и дело просила его, не в силах успокоиться:

— Ну попробуй еще разок! Может, у тебя снова получится? Может, ты скоро и поговорить с нами сумеешь, а? Попробуй, пожалуйста!

Сельваджо, казалось, даже о боли забыл, так он старался, так кривил рот, снова и снова пытаясь воспроизвести вырвавшийся у него крик. И после нескольких неудачных попыток сумел-таки издать некий звук — монотонное, гортанное «о!», похожее на крик сурка. Амария засмеялась и даже в ладоши захлопала от восторга. А Сельваджо, тоже возбужденный этим успехом, вскочил с табурета, поскольку не в силах был усидеть на месте, и принялся танцевать, кружась по комнате и размахивая рукой с болтающимся бинтом. Амария тоже кружилась с ним вместе так, что разлетались юбки, громко распевая «о-о-о!» Так, танцующими от радости, их и застала вернувшаяся Нонна. Впрочем, когда она услышала, какой звук научился произносить Сельваджо, то и сама чуть было не пустилась в пляс вместе с ними, но все же возраст и желание вести себя достойно не позволили ей сходить с ума, как эта молодежь. А кроме того, какой-то тихий голосок нашептывал ей исподволь, что Сельваджо, видно, вскоре придется их покинуть.

Так Амария Сант-Амброджо приступила к выполнению задачи, на которую могла уйти вся ее жизнь: она была твердо намерена научить дикаря разговаривать. Все тепло своей души, весь энтузиазм, все счастливые свойства своей натуры она полностью отдавала этому и занималась с Сельваджо, проявляя не только неистощимое терпение, но и с явным удовольствием. Сама неисправимая болтушка, Амария безумно радовалась каждому новому звуку, которые с таким трудом и так медленно производили его уста. От звука «о» оказалось совсем недалеко и до звука «и», а потом и до «е», и наконец он научился произносить все гласные. И теперь болтушка Амария превратилась в терпеливую слушательницу, она, всегда такая шумливая, кротко молчала, пока Сельваджо мучительно выдавливал из себя очередной новый звук. И Нонна, глядя, как Амария дает уроки своему воспитаннику, отмечала про себя, что в характере девушки появилась некая новая зрелость. Амария действительно взрослела на глазах благодаря тем заботам, которые сама же на себя и взвалила. Она больше уже не выглядела вечно задыхающейся от возбуждения и чрезмерно болтливой девочкой-подростком. У нее проявились совершенно новые качества, почти материнские: заботливость и ласковое внимание, которые только подчеркивали ее новую, женскую красоту. Нонна видела, что нынешняя манера поведения удивительно украшает Амарию, хоть и смотрела на нее критическим взглядом бабушки. Одному Богу известно, думала старушка, в какой хаос может ввергнуть эта новая Амария душу несчастного парня без роду без племени, потерявшего в горниле очередной войны вместе с памятью и свое прошлое. С другой стороны, в Амарии Сельваджо мог бы обрести одновременно и мать, и возлюбленную, обладающую горячим сердцем и ласковыми, дающими успокоение руками. Эта девушка была точно сама жизнь, она дарила здоровье и тепло там, где он только что познал холод смерти. И Нонна наблюдала за их ежедневными занятиями с радостью и некими неясными, тревожившими ее предчувствиями.