Она с трудом заставила себя раскрыть рот и спросить:

— Значит, вы хорошо знаете этот народ?

— Должен бы знать. Видите ли, я ведь и сам испанец.

— Вот как? — У Симонетты даже закружилась голова.

— Да, именно так. И меня далеко не всегда звали Манодората. Я родился в Кастилии и при рождении получил имя Заккеус Абраванель. И все же испанцев я ненавижу. Ибо и у меня они отняли нечто весьма мне дорогое. Я имею в виду свою руку.

И он, вынув эту руку из-под стола, вытянул ее перед собой. Симонетта не могла отвести глаз от этого чуда. Рука и впрямь оказалась золотой! Она так и сверкала в солнечных лучах, проникавших в узкие окна, украшенные дивным орнаментом. Заметив искренний интерес Симонетты, Манодората протянул золотую руку к ней поближе, словно предлагая ее потрогать. На ощупь рука оказалась совершенно твердой, но пальцы, сделанные с невероятным мастерством, выглядели совсем как настоящие. На пальцах были даже ногти, а на ладони — все те линии, какие обычно бывают у человека. Манодората специально перевернул руку ладонью вверх, чтобы Симонетта могла в этом убедиться. На этой золотой ладони, в том самом местечке, куда обычно вкладывают монетку нищему, просящему милостыню, виднелась точно такая же звезда, как и на двери в дом.

— Ну, как вам моя золотая рука, синьора Симонетта?

— Она совершенна! Это просто удивительное мастерство!

— Вы правы, синьора. Возможно, она даже лучше вашей настоящей, поскольку у вас, как я заметил, три средних пальца одинаковой длины — такой ошибки настоящий мастер никогда не совершил бы. Впрочем, моя-то рука создана не Богом, а одним из моих флорентийских сородичей. Но до сих пор она отлично мне служила. Так что слухи о моей золотой руке — единственно правдивые из всего того, что обо мне болтают.

Симонетта, чувствуя, как щеки ее заливает жаркий румянец, молчала.

— Ну и что же еще обо мне рассказывают? Что я пожираю младенцев?

Она смущенно потупилась.

— Остальные мои качества легко объяснить, особенно человеку разумному. Я, возможно, действительно порой похож на медведя, потому что постоянно ношу мех, ведь я привык к более теплому климату. А вот вкус человеческой плоти мне совершенно не нравится. У меня есть жена и двое сыновей, и я люблю их всем сердцем. Вы, синьора, должно быть, видели, как они играют?

— Так это была ваша жена?

— Да, ее зовут Ребекка. А моих сыновей — Евангелиста и Джован Пьетро. Что вас так удивляет?

— Только то, как они играли все вместе. У нас, в знатных и благородных… христианских семьях, детей всегда поручают нянькам. Я, например, своей матери почти не знала. — Симонетта и сама удивилась, что так откровенно признается в этом.

— Значит, эти семьи не так уж и благородны. Я слышал даже, что христианский король Франциск, которого при Павии взяли в плен, предложил в качестве заложников вместо себя двух своих сыновей, — презрительно фыркнул Манодората, сочтя, видимо, что этим вполне выразил свое пренебрежение, вызванное поступком этого монарха. — Что же касается моего богатства, то я скопил его честным путем. Для этого всего лишь нужно разбираться в принципах банковского дела и знать основы арабской математики. Итак, вернемся к той беде, синьора, что привела вас ко мне.

Симонетта, приободренная такой откровенностью, быстро изложила свою просьбу. Манодората, слушая ее, продолжал оглаживать бороду золотой рукой, словно эти искусственные пальцы способны были что-то чувствовать. Когда она умолкла, он тоже некоторое время молчал, и Симонетта просто сгорала от нетерпения, желая узнать его ответ. И ответ этот невероятно ее удивил.

— По-моему, для начала я должен побывать в вашем поместье, — сказал Манодората. — Во-первых, его придется предложить мне в заклад на тот случай, если вы, синьора, окажетесь не в состоянии со мной расплатиться. — Он поднял руку, не давая ей сказать ни слова, так как она уже хотела запротестовать. — Это обычная практика. А во-вторых, мне, возможно, удастся придумать, как заставить это поместье приносить доход. Видите ли, чтобы его сохранить, придется, возможно, заставить его и поработать. Так что я должен понять, каким способом лучше это сделать. Где-нибудь через неделю я непременно появлюсь на вилле Кастелло, но с одним условием: за это время вы обязаны заработать какую-то сумму денег для себя самой. Должен также сообщить, что обычно полагается платить мне некоторую сумму или проценты с капитала в качестве компенсации за оказанную помощь. Я прекрасно вижу, что вы дама благородная, непривычная к работе, но работать вам все же придется. Если вы, конечно, хотите, чтобы я вам помог.

— Но как? То, о чем вы просите, невозможно! Если бы я могла раздобыть денег, то меня здесь не было бы.

— Подумайте хорошенько, синьора. Неужели вы не видите ни одного допустимого способа заработать немного денег собственными руками? Неужели вам ни разу не предоставлялось такой возможности? Значит, придется пошевелить мозгами. Я помогаю только тем, кто сам себе помогает.

Разумеется, такая возможность была. Симонетта отлично помнила те слова, которыми он, тот художник, тогда так ее оскорбил, помнила его предложение, которое показалось ей таким отвратительным: он предложил заплатить ей, знатной даме! Но это, хоть и казалось ей невероятно обидным, вполне могло бы теперь спасти ее…

— Один человек… хотел написать мой портрет. Для церкви, здесь, в Саронно. Но это было… некоторое время назад. И я с тех пор… изменилась. Он, возможно, больше не захочет меня рисовать. — Симонетте показалось, что в глазах еврея мелькнули веселые искорки, но губы его даже не дрогнули.

— Я не привык к галантному обращению, синьора, но позвольте мне вас заверить, что любой мужчина, стоит ему увидеть ваше лицо, сразу же захочет написать ваш портрет. Если он, конечно, умеет рисовать. — Манодората резко встал, давая понять, что аудиенция окончена. — Предоставляю вам самой решать, как быть дальше. Итак, приходите ко мне через семь дней и приносите деньги в качестве залога. Или не приходите вовсе. — Он протянул Симонетте свою золотую руку, и от его внимания не ускользнуло то, что она чуть замешкалась в нерешительности, прежде чем оперлась на нее.

Рука оказалась на удивление теплой. Очевидно, металл согрелся за счет культи, на которую был надет золотой протез. Симонетта подняла глаза, встретилась с евреем взглядом и сразу почувствовала, что именно за тот краткий миг, пока она колебалась, он догадался, сколько сплетен о нем обрушилось на нее. Впервые за время их свидания он как-то очень хорошо, по-настоящему улыбнулся ей, и от этой улыбки лицо его совершенно переменилось.

— Не тревожься, милая синьора, — сказал ей «злодей» по прозвищу Манодората, — моя рука тебя не убьет.

Когда Сельваджо открыл наконец глаза, то увидел перед собой лишь некую деревянную поверхность.

Сперва он, правда, даже и глазами-то двигать не мог, но эта деревянная поверхность находилась всего в дюйме от его носа. Дерево было гладким, отполированным долгим употреблением до блеска. Скосить глаза ни вправо, ни влево он был не в состоянии, так что в течение нескольких мгновений смотрел прямо перед собой и моргал, тщетно пытаясь понять, что это перед ним. Должно быть, он умер и находится в гробу — это единственное, что пока приходило ему в голову.

Сельваджо не ожидал, что именно так будет чувствовать себя после смерти. И вообще, если он умер, то почему все еще способен что-то чувствовать? Почему его грудь и живот время от времени пронзает острая боль? Он попытался шевельнуться, но не смог. Лучше буду лежать не подвижно, решил он, и смотреть на крышку собственного гроба. Буду отдыхать. Взгляд его скользил вдоль извилистых древесных волокон. Эти текучие, плавные линии были подобны некоему прекрасному и таинственному пейзажу иного мира. Мягкие пологие холмы, продолговатые мирные долины с плодородными землями. А может, чуть вздымающиеся и опадающие в унисон волны спокойного моря, в глубинах которого плавают темные рыбины — рыбинами ему казались следы от сучков в древесине. Эти древесные волокна словно обнимали Сельваджо, втягивали его куда-то внутрь, и он сливался с этим загадочным пейзажем, превращаясь в прах во прахе. Строение древесины поистине прекрасно, почему же он раньше этого не замечал? Почему только теперь смог это увидеть — когда уже лежит в гробу, а может, уже и в землю зарыт?