Во всяком случае, учителем для Амарии он оказался неплохим. Вскоре она уже начала читать, и Нонна, увидев, как быстро развиваются события, принесла из своей спальни фамильную Библию. Сама старушка, разумеется, не могла прочесть текст, написанный на латыни, зато Сельваджо, наугад открывая старинную Книгу, любой текст разбирал мгновенно. Когда он читал им вслух, голос его все еще звучал несколько хрипловато, но речь стала вполне гладкой и правильной, хотя порой мысли его и опережали язык, лишь недавно снова выучившийся произносить слова.

«Блажен всякий, боящийся Господа, ходящий путями Его! Ты будешь есть от трудов рук твоих, блажен ты, и благо тебе! Жена твоя, как плодовитая лоза, в доме твоем, сыновья твои, как масличные ветви, вокруг трапезы твоей. Так благословится человек, боящийся Господа! Благословит тебя Господь с Сиона, и увидишь благоденствие Иерусалима во все дни жизни твоей. Увидишь сыновей у сыновей твоих. Мир на Израиль!» [42]

Сельваджо захлопнул Библию, весьма довольный уроком, думая о том, что Бог не принадлежит одной лишь церкви. И правда, Его вряд ли можно отыскать сидящим среди снежно-белых облаков, как это обычно изображается на всяких фресках, пусть даже и бесценных. Нет его и в чудесных звуках церковных песнопений, исполняемых хором прихожан. Бог — в самых простых вещах: в кистях спелого винограда, в той пище, которую подают семье на ужин, в детях… Сельваджо огляделся, перед ним, как всегда, были милые, освещенные огнем очага лица тех двух женщин, выходивших его и полюбивших, как родного. Вот где средоточие истинной красоты и доброты! — думал он.

По вечерам Сельваджо стал частенько откладывать в сторону нож и очередную деревяшку и читать вслух Библию — притчи или одно из Евангелий. Нонна слушала, кивала и занималась либо штопкой и починкой белья, либо вязала простое деревенское кружево, а Амария упражнялась в письме. Библейские тексты были хорошо знакомы Сельваджо, но вовсе не потому, что он уже не раз прочел их своим слушательницам, а потому, что когда-то знал их наизусть и неоднократно слышал в какой-то далекой церкви. В ушах его и сейчас звучал голос священника, нараспев произносящего слова молитвы, и он понимал, что читает своим женщинам Библию с теми же интонациями, с тем же выражением, понижая или повышая голос в нужных местах — в точности так, как это делал тот священник, скрывающийся теперь в тумане неведомого прошлого.

Вскоре Сельваджо с Амарией уже дружно склонялись над Великой Книгой, и Нонна, видя две их головы, темноволосую и светловолосую, все яснее понимала, как ошибалась в отношении своего нового питомца. Сельваджо нуждался не только в матери, которая кормила бы его и заботилась бы о нем, не меньше нуждался он и в собственном ребенке, о котором сам мог бы заботиться. Он, ничего не имевший и так много получивший благодаря милосердию других людей, хотел почувствовать, что и в нем кто-то нуждается, хотел не только брать, но и отдавать. В Амарии он обрел ту семью, которой ему так не хватало. Нонна не могла не видеть, как упивается он своей ролью наставника по отношению к той, что совсем недавно учила его самого. А какое огромное удовольствие ему доставляло то, что теперь он сам, своими руками мог хотя бы немного улучшить их скромное жилище, сделать его более удобным с помощью мебели, которую сам смастерил! Кстати говоря, в последнее время Сельваджо стал настолько умелым плотником, что ему даже удавалось продать кое-что из своих изделий соседям, так что в их хижине теперь появился некоторый достаток, они могли себе позволить и кусок мяса получше, и самые лучшие овощи, и хорошее вино. А Нонна, замечая, как Сельваджо сияет от удовольствия, принося домой «добычу», купленную на деньги, которые он сам заработал, каждый раз думала, что он действительно очень хороший человек. Нонна наблюдала за ним сквозь молитвенно сложенные руки, когда они все вместе по воскресеньям ходили к мессе в церковь Сан-Пьетро-Чель-д'Оро, и видела, с каким пылом, с какой истинной верой он молится. И ей становилось ясно: читая Библию, Сельваджо вспомнил свою веру, вернулся к ней, ибо вера эта наверняка и прежде жила в его душе. Нонна видела в нем и определенную моральную силу, и решимость прожить новую, словно подаренную ему жизнь, в полном соответствии с Его заповедями. И в такие моменты она особенно остро чувствовала, что семья Сельваджо, его родные, те люди, что потеряли такого замечательного сына или брата, конечно же, сильно по нему тоскуют. Однако она старалась заглушить в себе это сочувствие неведомой семье, и сердце ее начинало радостно биться при мысли о том, как выиграла она сама. После мессы они втроем возвращались в свой домик у реки и садились за скромный ужин, состоявший из ризотто или поленты. А после ужина Нонна старалась иногда пораньше подняться к себе в спальню, чтобы дать молодым людям побыть немного наедине: она справедливо полагала, что это им теперь совершенно необходимо. И сейчас, покачиваясь в новом кресле-качалке, она улыбалась, радуясь тому, как складывается их судьба, и Сельваджо тоже улыбался, думая, что старушка все еще радуется его подарку.

— Это из Фландрии к нам пришло… — Он начал было пояснять, откуда взялась мода на кресла-качалки, но вдруг резко умолк и нахмурился: — Интересно, откуда я все это знаю?

Нонна перестала качаться.

— Наверное, ты просто начинаешь кое-что вспоминать из прежней жизни, Сельваджо, — промолвила она, и ее вдруг охватила неясная тревога.

— Не знаю. — Он задумчиво потер себе затылок и шею, качая головой. — Какие-то воспоминания порой действительно приходят ко мне, они вспыхивают на мгновение, точно падающие звезды в ночи, но стоит мне попытаться их удержать, как они исчезают. Знаешь, так тают на небе звезды, когда наступает рассвет. И все мои органы чувств тоже что-то помнят: вкусы, запахи, даже прикосновение к некоторым забытым вещам… — Нонна, несколько успокоившись, вновь принялась покачиваться в кресле, а Сельваджо продолжал говорить: — Есть и какие-то чисто зрительные воспоминания. Я, например, довольно хорошо помню, как выглядела голубятня — это такой маленький деревянный домик для голубей, — но не знаю, где она находилась и чья была. — Он даже головой потряс, словно пытаясь вспомнить. — Впрочем, это не важно. Возможно, я просто возьму и построю такую голубятню для Амарии, вот и избавлюсь от непонятных мучительных воспоминаний, воплотив их в жизнь. — Нонне показалось, что Сельваджо слегка покраснел и опустил глаза, упомянув ее внучку. А может, не показалось?

— Ах, — сказала она и снова улыбнулась, — наша Амария все больше с цыплятами да курами возится. Вряд ли твоя голубятня ее заинтересует.

Уловив в ее голосе легкую насмешку, Сельваджо шутливо бросил в нее свою тряпку для полировки дерева, и она легко поймала ее. И когда их разговор подошел к концу, а Сельваджо исчез за новой дверью их хижины, Нонна опять подумала о том, что если даже он и способен вспомнить кое-что из своей прошлой жизни, то сердце никак не позволит ему разлучиться с Амарией.

Попробуй, попробуй, попробуй…

Симонетта зажмурилась и даже уши заткнула. На эту ночь, на одну лишь единственную ночь она заставила умолкнуть свою неутолимую душевную боль. Сегодня ночью она не желала вслушиваться в шелест листвы, чтобы вновь услышать голос Бернардино, шепчущий ей что-то, как тогда, в тот последний раз, когда они вместе шли в сумерках через миндальную рощу. Сегодня она не хотела и не пыталась разглядеть его профиль в очертаниях темного облака на фоне пылающего яркими закатными красками неба. Нет, сегодня Симонетта решительно поднялась из подвала, прошла на кухню, зажгла свечу и, усевшись за чисто выскобленный стол, стала внимательнейшим образом изучать стоявшее перед ней устройство. Она решила, что сегодня ночью главным советчиком и проводником ей будет служить собственный язык — точнее, чувствительные бугорки на кончике языка.