Теперь уже потупился Бернардино.

— Да, я понимаю, — тихо промолвил он. — Я подвергаю опасности не только себя, но и тебя. Ну что ж, я ведь и ее покой и счастье ставлю под угрозу. И хотя это терзает мне сердце, я ни за что не уехал бы, если бы не та опасность, которой подвергаю тебя, ибо ты был мне самым верным, самым дорогим другом. Хорошо, рекомендуй меня своему «дяде». Я поеду в Милан. — И друзья обнялись, скрепляя этими братскими объятиями свой договор.

А несколько часов спустя, когда колокола прозвонили Повечерие, Ансельмо смотрел вслед Бернардино, под прикрытием темноты покидавшему его дом, и печально размышлял об их последнем разговоре. Сказав, что все хорошие люди не без греха, он действительно так думал. Ведь если бы он сам предстал у райских врат перед апостолом Петром, надеясь быть записанным в Книге Судеб на стороне добра, то на небесах все равно учли бы тот факт, что если Бернардино Луини и потерял свое сердце от любви к прекрасной Симонетте, то одновременно он, сам того не подозревая, украл сердце, только совсем другого человека — преподобного отца Ансельмо Бентивольо.

Симонетта вновь сидела у окна и следила за дорогой. Она видела, как пришел отец Ансельмо, впустила его и молча выслушала. Ансельмо был ужасно огорчен тем, что она отвернулась от Бога, и выразил надежду, что вскоре снова увидит ее в церкви. Но, говоря так, он и сам понимал, что она не придет: столь сильным оказалось всеобщее осуждение любовников. И на обратном пути, когда миндальные деревья, словно прощаясь, махали ему ветвями, он думал о том, что, хотя образ Симонетты и будет отныне вечно с ним, в своей церкви ее самое он, возможно, никогда больше не увидит.

Глядя в окно, Симонетта видела и то, как вскоре после отца Ансельмо заявился и Бернардино. Она встала, держа в белой руке рисунок, сделанный им на тонком пергаменте, и даже на таком расстоянии ухитрилась посмотреть ему прямо в глаза, хотя лицо его видела нечетко. Он, точно зверь в клетке или запутавшаяся в черной паутине муха, казался как бы перечеркнутым по-зимнему голыми ветвями живой изгороди из розовых кустов. Симонетта сознательно отвернулась от окна, чтобы художник не успел заметить, как она плачет, и смяла в руке его подарок. Когда же она снова повернулась и посмотрела на дорогу, Бернардино там уже не было, и она одновременно и обрадовалась этому, и страшно расстроилась.

Бога Симонетта и вправду сейчас избегала, а вот к Бернардино подойти попросту не решилась. Не могла она достигнуть счастья таким дешевым способом! Да, она его любила, но отдаться ему пока ни за что не хотела — не могло быть хорошего конца у такого начала! Она могла забыть даже Бога, но только не Лоренцо. И не тот позор, который сама же навлекла на себя в церкви.

Теперь Симонетта осталась совершенно одна. Рафаэлла, заливаясь слезами, объяснила ей: Грегорио потребовал, чтобы она вместе с ним немедленно покинула виллу Кастелло, пригрозив, что иначе они никогда больше не увидятся. И Симонетта, разумеется, отпустила любимую служанку. Хоть она и была в ужасе от тех обвинений, которые выдвинул против нее Грегорио, но не смогла бы сказать, что он не прав. Ее дважды разлучили с любимым мужчиной: один раз — смерть, другой раз — люди, и она не могла и не хотела заставлять так же страдать и Рафаэллу, а потому сказала служанке, что та может уйти.

Симонетта прежде думала, что нет боли сильней, чем та, что была вызвана гибелью ее любимого мужа. Ей, однако, суждено было узнать, как сильно она ошибалась. Потерять Бернардино еще до того, как их любовь сумела хотя бы немного расцвести, оказалось бесконечно трудно, и размышления об этом делали ее вину тяжелее, а боль — сильнее. Симонетта прекрасно понимала, что если бы хоть раз встретилась с художником теперь, позволила бы ему заговорить с нею, то сама бросилась бы в его объятия и они окончательно загубили бы свою жизнь, предавшись тайной разрушительной страсти. Но даже утрата ею веры в Бога не могла освободить ее от определенных моральных правил и обязательств. Она по-прежнему твердо знала, что хорошо, а что плохо, хоть и мечтала о том, чтобы никогда этого не знать. В своем пустом холодном замке она согревалась лишь теплом собственного горячего сердца и обвиняющими воспоминаниями о поцелуях Бернардино, особенно когда огонь в очаге потухал. Впрочем, Симонетта одинаково сильно дрожала как от холода, так и от этих воспоминаний. Бродя по замерзшим миндальным рощам, она с грустью смотрела, как облетают листья с деревьев, которые ей удалось спасти от топора, и понимала, что так или иначе, но вскоре ей придется покинуть это поместье. Денег за работу натурщицей она больше не получала, а Манодората не появлялся у нее с тех пор, как в церкви случилось то ужасное происшествие. Впрочем, Симонетта и не рассчитывала на помощь столь уважаемого человека, хоть он и принадлежал к иной вере и посещал синагогу, а не тот храм, который она запятнала недостойным поведением. Опасаясь насмешек со стороны жителей Саронно, Симонетта продолжала держаться в стороне от всех и не осмеливалась выйти в город и добраться до ворот с шестиконечной звездой, за которыми жил Манодората.

Но оказалось, что она недооценила своего нового друга. Откуда ей было знать, что человек, всю жизнь подвергавшийся насмешкам и издевательствам, способен подставить вторую щеку? Она не понимала, что те, кого подвергают многолетнему осмеянию, сперва долго думают, прежде чем тоже прибегнуть к насмешкам. Как не понимала она и того, что жестокое осуждение, которому ее подвергли земляки-христиане, является для Манодораты наилучшей рекомендацией.

Симонетта снова сидела у окна, глядя на дорогу. Увидев, как Манодората в меховом плаще, похожем на медвежью шкуру, поднимается по тропе к вилле Кастелло, она испытала такую радость и благодарность, что стремглав сбежала вниз на террасу и первой протянула ему в знак приветствия обе руки. Вряд ли она заметила, что этот ее жест словно повторил движение замерзших ветвей миндаля, тоже как бы потянувшихся к Манодорате своими темными пальцами.

Когда Бернардино впервые ступил в часовню миланского монастыря Сан-Маурицио, ему показалось, что он попал в тюрьму.

Это впечатление возникло у него еще утром, когда он, переодетый в монашеское платье, въезжал на скромном муле в городские ворота. Стражник, охранявший эти просторные, сохранившиеся со времен Древнего Рима ворота Порта Тичинезе, только махнул ему рукой, требуя, чтобы он поскорей проезжал, и не задал ни одного вопроса, так что Бернардино, набравшись наглости, даже благословляющим жестом перекрестил городских стражников. Но когда их пики снова скрестились — уже у него за спиной, — ему показалось, что он угодил прямо в ловушку. Милан был закрытым городом, вокруг него вились бесконечные четки тщательно охраняемых стен и ворот. Впрочем, с точки зрения архитектуры это был почти идеальный город: его улицы словно стремились продемонстрировать всему миру свое великолепие и значимость, длинные, широкие, с массивными зданиями из серебристого камня, на таких улицах нелегко было бы остаться незамеченным, не то что в лабиринте узких улочек старых средневековых городов. Гражданская утопия, столица Ломбардии была приспособлена для жизни богатых придворных, а не истерзанных чумой крестьян, согнанных сюда из родных мест. Бернардино ехал мимо изящной римской колоннады Сан-Лоренцо, прячась в холодной тени массивной приземистой базилики, носившей имя того же святого, и думал о том, что при всем блеске и новизне своей архитектуры, при всей широте улиц и перекрестков Милан в душе остается прежде всего городом античным. Римские корни чувствовались здесь во всем, новое шло рука об руку со старым, прошлое и настоящее занимали в жизни столицы Ломбардии одинаковое место, но в любом случае, это были великолепие и цивилизация, явно опередившие свое время. За шиворот Бернардино заползал утренний холодок, и он, передернувшись, плотнее запахнул сутану. Бледные лучи солнца еще не успели проникнуть на улицы Милана, и многочисленные архитектурные чудеса этого города выглядели пока довольно невыразительными, словно окоченели за ночь. Даже чудесный, выстроенный в стиле высокой готики собор Дуомо с целым лесом серебряных шпилей показался Бернардино похожим на ложе, утыканное гвоздями и созданное специально для того, чтобы его мучить. Он хорошо знал Милан, поскольку провел здесь немало счастливых лет в студии Леонардо, прежде чем тот взял его с собой во Флоренцию, а потом знакомство их прервалось, вызванное его венецианской ссылкой. Но сейчас Бернардино не испытывал никаких теплых чувств к этому городу, который некогда считал почти родным. Возможно, это было связано и с тем, что Леонардо несколько лет назад умер и больше уже не мог приветствовать здесь любимого ученика. А может, никакой иной город, кроме Саронно, уже не казался ему родным домом. Симонетта — вот та единственная гавань, к которой стремилось его судно, его причал был там, где была она, а сейчас он просто сорван с этого причала, и его носит по волнам, пока он не угодит в сеть. Впрочем, возможно, он туда уже угодил. Бернардино и впрямь чувствовал себя омаром, попавшим в горшок. И сколь бы ни был красив этот горшок и великолепен тот очаг, на который его вот-вот поставят, значения это не имело: как ни крути, а из ловушки не выбраться.