По настоянию Симонетты Манодората с сыновьями остались на вилле Кастелло. Она очень хотела, чтобы они чувствовали себя как дома, и, пользуясь вновь обретенным богатством, постаралась украсить их комнаты всевозможными испанскими вещицами, прежде всего кастильскими, какие только сумела найти в Павии, Комо и Лоди, разыскивая их на всех рынках и ярмарках, куда ездила продавать свой ликер «Амаретто». Манодората ни разу не заговорил с ней о Ребекке, и Симонетта ни слова о ней не спросила, сразу догадавшись — в тот злополучный день, когда он снова вернулся в Кастелло, — что Ребекки больше нет. Иафет был слишком мал, чтобы это понимать, и каждый день спрашивал, где мама, но его легко было утешить лакомством или лаской. Но старший из мальчиков, Илия, стал молчаливым и замкнутым, по ночам начал писать в постель, а потом просыпался с пронзительным криком и весь в жару. Симонетта видела, что Манодората слишком убит горем, чтобы утешать и развлекать маленьких сыновей, так что эту задачу она взяла на себя. Теперь она спала с ними в одной постели, чтобы Илия, проснувшись ночью, мог сразу найти ее руку и снова уснуть, так и не поняв в полусне, что это не его мать, не Ребекка.

Только к лету Илия начал понемногу оттаивать, снова стал улыбаться, и Симонетта даже как-то слышала его смех, когда он гонялся в роще за Иафетом. Она этому очень обрадовалась, но теперь ее куда больше тревожило то, что ее друг Манодората полностью сосредоточился на изготовлении и продаже «Амаретто», даже не пытаясь заглянуть в собственную душу и понять, что у него на сердце. Каждый вечер, окутанные светлыми сумерками жаркой летней поры, они сидели перед камином, попивая миндальный ликер и дружески беседуя о своем новом прибыльном деле. Порой Симонетте казалось, что Манодората вот-вот начнет с нею разговор о своей утрате, но он по-прежнему избегал этой темы, а она никогда не заговаривала с ним о Бернардино. И так продолжалось каждый вечер. Они говорили лишь о делах, хотя оба думали только о мучительной разлуке с любимыми и были похожи на голубей с подрезанными крыльями, навеки лишенных возможности летать.

Как-то раз, когда Симонетта и Вероника торговали на рынке в Павии, к ним подошел незнакомец в черно-белых одеждах, поздоровался с Вероникой на иврите, а затем спросил у Симонетты, здоров ли синьор Манодората. Опасаясь ловушки, Симонетта отвечать не стала и вопросительно посмотрела на Веронику, она давно уже полностью полагалась на удивительное здравомыслие этой молодой женщины. Та утвердительно кивнула, и Симонетта осторожно ответила на все вопросы незнакомого еврея о Манодорате и его сыновьях. Затем тот задал еще несколько вежливых вопросов и с поклоном попросил:

— Передайте ему, пожалуйста, привет и наилучшие пожелания от Исаака, сына Абиатара из Толедо. Некогда я имел счастье называть его своим другом.

Симонетта снова посмотрела на Веронику и, получив ее одобрение, предложила:

— Почему бы вам, синьор, самому не сказать ему это? Приходите к нам, мы будем очень рады. Ведь он теперь живет с нами.

Исаак отправился вместе с ними в Кастелло и по пути рассказал Симонетте, в каком неоплатном долгу перед Манодоратой пребывают он и его отец. Симонетта, слушая сложную историю их ростовщичества и спасения от банкротства, в очередной раз подивилась сплоченности евреев и их готовности помочь ближнему. Когда к ней пришли нужда и беда, никто из соседей-христиан не пожелал протянуть ей руку помощи, помог ей только еврей, причем не только помог, но и подарил свою дружбу.

Окончательно она убедилась, что внутреннее чутье ее не обмануло, когда два старых друга обнялись на пороге ее дома. После ужина Симонетта постаралась пораньше уйти к себе, чтобы дать мужчинам возможность спокойно поговорить наедине. Она очень надеялась, что Исаак сумеет разговорить Манодорату и тот наконец обретет хоть какое-то утешение, рассказав другу о том, что случилось с Ребеккой.

Исаак так и остался на вилле Кастелло. Симонетта сразу заметила его ученость и предложила ему стать наставником у мальчиков, сочтя вполне разумным, чтобы они, учась у еврея, не только получили хорошее образование, но и глубокое знание священных иудейских текстов. Да и ее собственные познания весьма расширились, особенно когда Илия стал вместе с нею читать всевозможные легенды и притчи. И каждый раз она дивилась тому, сколь различны и в то же время схожи эти две религии — иудейская и христианская. Когда лето сменилось осенью с ее яркими, желто-красными тонами, семейство Манодораты начало наконец понемногу отогреваться, оттаивать. Даже сам Манодората стал выглядеть не таким убитым и замкнутым. Кроме того, Симонетта с радостью наблюдала за тем, как расцветает дружба между Исааком и Вероникой. Впрочем, может и не только дружба. И вот наступил тот незабываемый день, когда Илия, страшно возбужденный, вбежал в кухню, чтобы показать Симонетте красную ящерицу, которую поймал в саду и которая теперь испуганно застыла у него на ладони — лишь ее маленький язычок так и мелькал, делая ящерку похожей на крошечного дракона. Илия даже не заметил, как в пылу «охоты» назвал Симонетту мамой, и она внешне никак на это не отреагировала, даже слегка поругала мальчика за то, что тот нанес грязи своими башмаками, но сердце ее сладостно заныло. Она порывисто прижала Илию к себе, понимая, что вырвавшееся у него слово «мама» было не таким уж случайным. И действительно, Илия вскоре только так и стал называть Симонетту, а вслед за ним, естественно, так называть ее стал и младший Иафет. Симонетта с тревогой посматривала на Манодорату, когда тот слышал, как мальчики ее называют, но по его глазам ничего прочесть было невозможно. Впрочем, он не произнес ни слова упрека и ни разу не поправил своих сыновей. Симонетта несказанно обрадовалась этой новой любви, снизошедшей на нее, точно с небес. Она никогда и не думала, как много могут дети значить для нее, оказалось, что ее любовь к этим мальчикам способна заполнить даже ту невероятную пустоту, что с некоторых пор воцарилась в ее осиротевшей душе. Прежде она полагала, что впоследствии непременно создаст большую семью и заполнит этот старинный дом множеством детей, которых будет очень любить и которые, соответственно, будут любить ее, Симонетту. Она, правда, думала, что это будут ее родные дети, плоть от плоти ее, но теперь начинала понимать, что понятие «семья» — это не только кровные узы, а нечто гораздо большее.

И все было хорошо, пока у них в доме не появился булочник из Саронно, который принес хлеб, булочки и сладкое печенье. Желая отпраздновать второй урожай миндаля, обеспечивший им нынешнее процветание, Симонетта заказала ему всевозможные лакомства. Прошел ровно год с тех пор, как Манодората с мальчиками поселились в ее доме, и ей очень хотелось, чтобы в этот день они были особенно веселы и счастливы, хотя он мог принести им и весьма печальные воспоминания. Манодората работал в миндальной роще и сразу же узнал булочника, когда тот проезжал мимо. Да и как ему было не узнать этот нос картошкой и этот глаз с бельмом — он ведь сам видел, как мародер копался в пепле Ребекки в поисках драгоценностей! К сожалению, Манодората всматривался в лицо булочника несколько дольше, чем нужно, и не только не отвел сразу глаза, но еще и посмотрел негодяю прямо в лицо ледяным взглядом, полным презрения, хотя впоследствии не раз проклинал себя за это. Тревога охватила его уже в тот момент, когда булочник, поспешно развернув мула, поехал прочь. Манодората, правда, был без мехового плаща и одет был не в дорогие одежды из бархата, а в обычный крестьянский наряд — красную шапку, длинную рубаху и узкие синие штаны, — как и все остальные сборщики урожая. Да и его золотая рука была спрятана под перчаткой, но он все равно сразу понял, что проклятый булочник его узнал.

И на следующий день они пришли.