Лоренцо Джованни Батиста Кастелло ди Саронно мертв. Вот пусть и покоится с миром.

Опустив пониже капюшон плаща, я в последний раз смотрю на Симонетту, прежде чем навсегда от нее отвернуться и уйти. Прекрасная, цветущая женщина! И я понимаю, что причина этих чудесных перемен — в той выпуклости, которая виднеется у нее под платьем. И я от всей души благословляю ее! Я благословляю их всех, всю ее новую семью, и святой Маврикий благосклонно смотрит на нас.

А теперь мне, право же, стоит поторопиться. Я, конечно, зарос бородой и вообще сильно изменился внешне, да еще и капюшон надвинут мне на глаза, но здесь живет немало людей, знающих меня с детства. Я вырос у них на глазах. И я, выбравшись из толпы, поспешно ныряю в узкую боковую улочку. Ну вот я и в безопасности. И вдруг какой-то парень налетает на меня, сильно ударив в плечо. Потом, увидев мое платье пилигрима, бормочет извинения, и я чувствую, что от него сильно пахнет граппой, а вовсе не миндалем. Я поднимаю голову, смотрю на него, и глаза мои невольно расширяются от изумления. Он тоже смотрит на меня расширенными от ужаса глазами. Передо мной мой оруженосец Грегорио!

Он падает на колени, целует мне руку и называет меня тем именем, которое я уже успел позабыть.

— Синьор Лоренцо! Это же просто чудо! Неужели святой Амвросий вернул тебя с того света, господин мой?

Я проклинаю и его, и себя всеми известными мне проклятиями, сумрачно глядя на его грязноватую спутанную шевелюру. Он несколько располнел и тоже носит бороду, но в целом это прежний Грегорио, которого я когда-то любил, как родного брата. Я поспешно выдергиваю руку из его грязных лап и, по возможности изменив голос, старательно подражаю ломбардскому выговору:

— Что случилось, сын мой? Чем я могу помочь тебе?

Грегорио озадаченно на меня смотрит. Я вижу, что он пьян, значит, эта дурная привычка, свойственная ему с молодых лет, все-таки одержала над ним верх.

— Разве вы, синьор, не… Разумеется…

Я вижу, что он уж больше не испытывает прежней уверенности, и стараюсь не упустить достигнутой удачи. Я чувствую себя апостолом Петром, который отрицает, что знает своего Господина. [51]

— Сын мой, я в этом городе чужой.

Грегорио хмурит густые брови, и радость тает в его глазах.

— Простите меня, синьор… Я принял вас… Но неужели вы все-таки не синьор Лоренцо ди Саронно?

Я качаю головой и решаюсь раз и навсегда. Трижды отрекаюсь, и петух уже прокричал.

— Нет, меня зовут Сельваджо Сант-Амброджо, — говорю я Грегорио.

И, резко повернувшись, спешу прочь от своего верного оруженосца, жалея в душе, что пришлось нанести ему такой удар. Я знаю, чем ему обязан, и помню, как много мы когда-то значили друг для друга. Знаю я и то, что если он теперь вздумает рассказать кому-то об этой встрече, то ему, пьянице, вряд ли поверят, так что эти разговоры никак не смогут повредить той чудесной паре и их золотоволосым детям, которых я только что оставил позади. Но Грегорио снова окликает меня, и сердце мое холодеет.

— Странник! По крайней мере, задержись ненадолго, давай выпьем вместе во имя Христа! Уж больно ты похож на моего старого хозяина, которого я очень любил! — Но я не останавливаюсь, я продолжаю идти, понимая, что теперь я в безопасности, а значит, и они тоже. Грегорио снова кричит мне вслед, но голос его уже едва слышен: — Постой, пилигрим! Куда ты так спешишь?

Я не оборачиваюсь, но все же откликаюсь, с наслаждением произнося то слово, которое мгновенно согревает мне душу:

— Домой! Я спешу домой! — И я наконец-то позволяю себе улыбнуться.

Путь из Саронно в Павию отнял у меня гораздо меньше времени, чем путь из Павии в Саронно. Тогда мне мешали идти мучительные раздумья, тяжесть на сердце. Теперь же на душе у меня было легко, и я шел быстрым шагом, останавливаясь отдохнуть, только если ноги уже отказывались идти. Даже ночью я спал всего несколько часов и, проснувшись еще до рассвета, думал о ней. Только бы ты меня простила, Амария! И тогда все у нас будет хорошо!

Я знал, где она может быть. Пробравшись сквозь пригородную рощу, я вышел к pozzo dei marito. Едва услышав знакомый плеск водопадов, я стал искать ее глазами, и она, разумеется, оказалась там. Сидела и смотрела в то самое озерцо, возле которого мы с нею поклялись друг другу в вечной любви и верности. Но до чего же она стала худой, бледной и печальной! У меня просто сердце сжалось. Куда девалась приятная округлость ее форм! Зеленое платье, в котором она выходила замуж, теперь висело на ней, как на вешалке. Волосы свисали неопрятными космами, а глаза смотрели равнодушно, как мертвые. Что же я сделал с нею?! И тут я понял: я ведь, по сути дела, отнял у нее жизнь. Что ж, пора вернуть ее обратно.

Я медленно подошел к ней сзади, неслышно ступая по траве, покрытой росой, и встал так, чтобы рядом с ее отражением в воде появилось и мое лицо. Она уставилась на него расширившимися от ужаса глазами, из которых сразу же полились слезы. Мне очень хотелось ее обнять, но сперва нужно было задать ей тот, самый главный и единственный, вопрос, и я спросил, положив руки ей на плечи:

— Ты знаешь, что говорят об этом месте?

— Говорят, что… если посмотреть в это озерцо, то увидишь лицо… своего будущего супруга, — с некоторым удивлением, точно во сне, ответила она.

— А это так и есть?

Она молча смотрела на меня, потом слезы опять брызнули у нее из глаз, и только тогда до меня окончательно дошло, что ей, бедняжке, пришлось пережить и передумать за эту последнюю неделю.

— Нет, лучше ты сам скажи, — пролепетала она.

— Думаю, что это чистая правда! — Я повернул ее к себе лицом. — Я люблю тебя, Амария Сант-Амброджо.

И я, как и в тот раз, стал снова произносить те слова, которым она когда-то, во время наших с нею первых занятий, меня научила. «Mano», сказал я и взял ее за руку. «Cuore» — и я приложил ее руку к своему сердцу. «Bocca» — и я нежно поцеловал ее в губы. И она тоже поцеловала меня, но гораздо крепче, чем тогда, и обняла меня тоже крепче, а я снова и снова целовал ее, шепча сквозь слезы, которые смешивались с ее слезами, что никогда больше не покину ее, мою единственную любовь, мою дорогую жену. И вдруг, словно по волшебству, вернулась вся ее красота, все ее яркие цвета, и она засмеялась с детской радостью, так что я сразу понял, что она сейчас скажет.

— Идем скорее домой! — воскликнула она. — Нужно немедленно все рассказать Нонне! — И она прибавила еще несколько слов, которые больно ударили меня прямо в сердце, точно предвестники смерти: — Моя Нонна очень больна.

И мы поспешили домой. По дороге моя жена объяснила мне, что случилось с Нонной, и я невольно все ускорял и ускорял шаг, подгоняемый страхом: мне все казалось, что мы придем слишком поздно.

Симонетта стояла посреди ратного поля в полном одиночестве.

Вероника из Таормины отправилась с нею в Павию в качестве провожатой, и поехали они, по настоянию Бернардино, не верхом, а в карете — новая карета была одним из преимуществ процветающего ликерного промысла, да и Симонетте не стоило уже ездить верхом. Вероника вместе с каретой осталась на берегу протекавшего поблизости ручья и терпеливо поджидала хозяйку, поглаживая бархатные морды коней и тихонько напевая прямо в подрагивающие лошадиные уши свои неаполитанские песенки. Впрочем, лошади ни за что не захотели перебираться вброд через этот ручей, отделявший опушку леса от недавнего поля боя, сколько Вероника ни пыталась их заставить. Они явно понимали, какое это страшное место, и, похоже, чуяли запах смерти, все еще витавший над полем, а может, даже и слышали крики и стоны призраков тех, кто пал в том сражении, а потому вздрагивали и шарахались, стоило ветерку зашелестеть в листве деревьев. Вдруг ветер взметнулся с неожиданной силой, и Вероника прищурилась и чуть пригнула голову, но так и не отвела зоркого взгляда от бродившей по полю Симонетты.