И хотя Рафаэлла и Грегорио умоляли госпожу не ходить к Манодорате и не совать свою голову в пасть этому зверю, она понимала, что ей все равно придется к нему пойти, потому что совершенно не представляла себе, что сможет когда-либо покинуть свой родной дом. Да и как ей покинуть Кастелло, как начать все сначала, куда пойти? Что она умеет делать? Чума унесла ее родителей, а теперь с ней нет и Лоренцо. Однако Симонетта, пробираясь узкими переулками к той улице, что носила название Еврейской, отчего-то испытывала твердую уверенность в том, что, несмотря на все несчастья, только борьба, только сопротивление невзгодам дают ей силы жить дальше. Инстинктивное стремление выжить во что бы то ни стало, которого она прежде в себе даже не подозревала, было для нее тем единственным, что спасало ее от постоянного искушения разом покончить со всеми бедами, бросившись грудью на острие шпаги, принадлежавшей Лоренцо. В общем, решила она, даже если этому еврею захочется съесть ее живьем, пусть ест! Раз христианский Бог ничем не может помочь ей, пусть ей попробует помочь та сила, что противостоит христианскому Богу!

Симонетта наконец заставила себя оторвать пальцы от дверной створки с вырезанной на ней шестиконечной звездой и постучалась — довольно сильно, так что даже слегка ободрала костяшки пальцев. Если честно, она надеялась, что дома никого не окажется, а потому даже слегка испугалась, когда через некоторое время украшенная каким-то восточным орнаментом решетка в окошечке, находившемся чуть выше шестиконечной звезды, приподнялась, и Симонетта, увидев в окошечке пару изумленных глаз, откашлялась и сказала, как ей и было велено: «Меня зовут Симонетта ди Саронно. Я пришла сюда по делу, которое ведет Одериго Беччериа».

Решетку снова опустили, и Симонетта совсем уж было отчаялась войти, но тут дверь скрипнула, отворилась, и на пороге возникла обладательница тех самых изумленных глаз — дама в пурпурных одеждах и с такими золотыми украшениями, до которых далеко было тем, что Симонетта уже успела продать. Сперва она решила, что перед ней хозяйка дома, но оказалось, что это всего лишь служанка, которая почтительно провела ее внутрь, прежде известив хозяев о прибытии гостьи. Следуя за нею, Симонетта не переставала удивляться великолепию этого дома, восхищаясь про себя прохладным внутренним двориком, где пел и играл фонтан, и стройными изящными колоннами портиков, украшенных чудесным орнаментом. Все здесь было ярким, разноцветным, но отнюдь не безвкусно-крикливым. Орнамент, правда, показался ей немного странноватым, но вполне логичным и четким. И вообще все в доме свидетельствовало о тонком, даже изысканном вкусе его хозяев. А еще там было очень тепло, хотя дом оказался весьма велик. В воздухе висел пряный аромат каких-то незнакомых благовоний, такой же соблазнительный, как и все вокруг. Симонетта понимала, что попала в какой-то чрезвычайно богатый и очень необычный дом, и чувствовала себя здесь совершенно чужой.

На минуту ей снова стало страшно, и она припомнила те жуткие истории, которые рассказывали слуги, ей даже вдруг показалось, что она идет прямо в пасть ко льву. И тут Симонетта увидела нечто такое, отчего мгновенно воспрянула духом: под аркой слева от себя она заметила двух маленьких светловолосых мальчиков, которые играли с няней, молодой женщиной с темными волосами, заплетенными в три длинные косы. На женщине было алое платье, и она забавляла малышей, катая серебряный шарик с колокольчиком внутри, и детский смех сливался со звоном этого колокольчика. Глядя на них, Симонетта невольно улыбнулась. Беззаботный смех и нежность, написанная на лице у няньки, придали ей мужества. Похоже, евреи тоже очень любят своих детей, подумала она.

Впрочем, страх к ней вернулся, как только в глубине одной из комнат она увидела крупного мужчину, который сидел за столом и что-то писал гусиным пером. Симонетту вновь охватило ощущение, что она попала в какой-то совсем иной мир, и ощущение это еще более усилилось, когда ее нервный взгляд отметил, что человек за столом пишет в своем гроссбухе справа налево, а не слева направо, как полагается христианам. Да и черные буквы, которые он выписывал, были совсем не похожи на те, которым ее учили в Пизе добрые сестры-монахини. Сам же мужчина, склонившийся над книгой, показался Симонетте каким-то невероятно большим, массивным. На голове у него, согласно миланской моде, красовался большой бархатный берет, отчасти скрывавший его лицо. Неужели этот огромный человек в бархатном берете и есть тот дьявол, под дудку которого ей теперь придется плясать? Видимо, да. Служанка вежливо предложила ей присесть напротив хозяина дома в кресло, украшенное золотой филигранью, а тот между тем все продолжал водить пером по бумаге, и рука его с зажатым пером выглядела, как ни странно, вполне такой же, как и у всех прочих людей. Впрочем, и его чрезмерная массивность оказалась всего лишь иллюзией — просто он и дома накинул на плечи тяжелый и теплый меховой плащ. Теперь Симонетте оставалось только со страхом ожидать того момента, когда Манодората поднимет наконец голову и посмотрит на нее. Вскоре он и впрямь отложил перо и взглянул на нежданную гостью. Лицо у него, впрочем, оказалось отнюдь не дьявольским, и все же было в нем нечто, невольно вызывавшее опасения. В серых холодных глазах его светился незаурядный и, похоже, страшноватый ум. Даже рисунок его губ, необычайно полных и сочных, казалось, таил в себе опасность. Тогдашняя мода требовала от мужчин чисто выбритых щек, но этот человек носил бороду, причем борода эта была умащена маслом и подстрижена клинышком, похожим на острие ножа. Борода и волосы у Манодораты были очень темными, Симонетта не заметила в них проблеска седины, а вот лицо его показалось ей довольно старым — ему вполне можно было дать лет пятьдесят, а то и больше. Заговорил он, впрочем, на весьма бойком миланском диалекте, но в его речи явственно чувствовался странный акцент — некий отголосок языка, совершенно чуждого Италии, но привычного самому Манодорате с рождения.

— Итак, у вас ко мне дело, и пришли вы по совету моего друга Беччериа? Впрочем, я вряд ли могу называть его другом, хотя он, разумеется, и не враг мне. Он, пожалуй, с той же легкостью может плюнуть в меня, с какой и попросить у меня денег. Думаю, он еще и сам не решил, как ко мне относиться. Но подобно многим христианам, полагает все же, что иметь дело с деньгами — занятие грязное. В общем, я подозреваю, что у вас ко мне дело очень личного характера.

Симонетта была смущена тем, что ее намерения так быстро разгадали. Она уже поняла: не имеет смысла играть с этим евреем в прятки, а потому сказала просто:

— Я пришла просить вас о помощи.

— В таком случае, синьора, вы напрасно потратили свое время. И мое тоже. — Манодората снова взялся за перо, сделав служанке знак рукой и как бы прося ее проводить незваную гостью к дверям.

Симонетта решительно встала, но, едва перо опять заскрипело по бумаге, не выдержала и умоляюще промолвила:

— Прошу вас! Я могу потерять свой дом!

— Просить-то вы, синьора, видно, не слишком привыкли. Впрочем, попытайтесь заинтересовать меня, чем-то задеть, заговорить о чем-то таком, что мне действительно небезразлично. Попробуйте еще раз.

— Я потеряла мужа.

— Уже лучше, но этого пока мало.

Симонетта безнадежно повесила голову и вздохнула так тяжело, словно это был ее последний глоток воздуха. А потом сказала так тихо, словно разговаривала сама с собой:

— Что ж, раз так, то все пропало. Мне конец. Жаль, что те испанцы не убили и меня с ним заодно.

Перо перестало скрипеть.

— Испанцы?

— Да. Во время битвы при Павии.

— Так вашего мужа, синьора, убили испанцы?

— Да.

— Садитесь. — Манодората указал пером на кресло.

Симонетта послушно села, сердце ее, почуяв надежду, бешено билось.

— Вот видите, синьора ди Саронно, вы все-таки сумели попасть в цель. Ваша первая просьба меня совершенно не тронула, но вы сказали нечто такое, что возбудило мой интерес. Видите ли, у нас с вами есть кое-что общее. Я тоже ненавижу испанцев. И как мне представляется, могу говорить так с полным на то правом, то есть мое мнение о них не зависит ни от каких-то там слухов, ни от неясных догадок. — Манодората внимательно смотрел на Симонетту очень светлыми серыми глазами, и у нее вдруг возникло неприятное ощущение, что он в точности знает все, что ей о нем наговорили.