Присев рядом с Симонеттой на церковную скамью, Бернардино призывно и настойчиво прошептал: «Синьора!» — и сразу обратил внимание на то, что служанка испуганно вздрогнула и перекрестилась, но сама молодая госпожа глянула на него на редкость спокойно. Глаза у нее оказались такими же голубыми, как воды озера Маджоре, на берегах которого раскинулось селение Луино, где и прошло детство Бернардино. Никогда в жизни он так не любил это озеро, как сейчас, сравнивая его с глазами Симонетты. Лицо ее, впрочем, в эти минуты выглядело совершенно безжизненным, каким-то окаменевшим, однако эта странная, словно застывшая, безмятежность черт ничуть не затмевала ее поразительной красоты.

— Синьор? — Симонетта вопросительно посмотрела на художника.

Голос у нее был мягкий, грудной, на редкость мелодичный, но тон — совершенно ледяной. Ей вряд ли больше семнадцати, думал, глядя на нее, Бернардино, но какая осанка, какое умение держаться, какое самообладание!

— Синьора, я хочу вас писать, — даже не пытаясь понизить голос, заявил он. — Не согласились бы вы мне позировать?

Теперь уже Симонетта смотрела на него во все глаза. Она ведь пришла сюда в надежде на чудо, но почему же Пресвятая Дева посылает ей этого странного человека? Да ему никак не меньше сорока, этому высокому и возмутительно красивому пожилому мужчине. И о чем таком он ее просит? Она ничего не понимала. Неужели судьба посылает ей еще одно испытание? Что, интересно, хочет этим сказать Царица Небесная?

— Писать… меня?

К этому времени Ансельмо наконец добрался до них, ибо более быстрому продвижению по церкви ему мешали сутана и чин священнослужителя.

— Прими мои извинения, госпожа моя! — торопливо заговорил он. — Этот человек просто не знает, как следует себя вести в храме Господнем. Дело в том, что он художник.

— Великий художник! — тут же вставил Бернардино, но никто на его слова даже внимания не обратил.

— Он только что прибыл в наш город, чтобы расписать стены этой церкви, — продолжал падре, — и если я правильно понял, его дерзкая просьба заключается в том, что именно ты, синьора, должна… послужить моделью для одной из фресок.

— И не просто моделью для одной из фресок, — снова вмешался Бернардино, — а самой главной! Я буду писать с вас, прекрасная синьора, образ Богородицы. — И он, желая подчеркнуть важность своего заявления, дружески шлепнул по заду стоявшую рядом с ним статую Девы Марии.

Этот непристойный жест переполнил чашу терпения синьоры ди Саронно, и она, сочтя, что слышала и видела уже достаточно, стремительно вышла из церкви, не сказав художнику ни слова. Служанка Рафаэлла следовала за ней по пятам. Симонетте совершенно не понравился насмешливый тон художника, кроме того, ее возмутило столь непочтительное отношение к Пресвятой Деве. Но было и еще кое-что. Она сделала убийственное открытие: несмотря на все свое горе, она, оказывается, не осталась равнодушной к несомненному мужскому очарованию этого человека. И никакие воспоминания о том, что она давно ложится в постель одна, без Лоренцо, не могли смягчить эти грешные мысли. Симонетта была чрезвычайно взбудоражена, она чувствовала себя виноватой, а потому решила искупить свой грех: дома она проведет немало часов в одиночестве, перед аналоем, и позабудет этого человека. Спеша как можно быстрее уйти от церкви, она не слышала несшихся ей вслед извинений отца Ансельмо, зато прекрасно расслышала оскорбительный возглас своего мучителя, который, стоя на ступенях церкви, крикнул ей в спину:

— Я же вам заплачу!

Ансельмо потащил Луини в глубь церкви, подальше от входа, выговаривая ему:

— Не будьте глупцом! Она же принадлежит к одному из богатейших домов Ломбардии! Ей не нужны ваши деньги!

— Деньги всем нужны, — резонно возразил Бернардино, неотрывно глядя вслед Симонетте. — В том числе и мне, а потому… — И он позволил священнику увести себя в укромный уголок и объяснить условия предстоящей сделки.

— За каждую фигуру святого вы, синьор, будете получать двадцать два франка в день, — с гордостью сказал Ансельмо.

— А что, вам тут много святых требуется? — цинично усмехаясь, спросил Бернардино. — И, как я полагаю, неплохо бы еще прибавить их образам драматичности, даже трагичности, верно? Выколотые глаза, вырванные сердца, оторванные груди — ведь именно так, по-моему, полагается изображать многих канонизированных святых?

— Вот именно, — с каменным лицом подтвердил священник. — Истинно верующие всегда сопоставляют собственные страдания со страданиями святых. Особенно в военное время. Люди молят святых о заступничестве, они называют в их честь детей, они произносят их имена, даже проклиная кого-то. Святые — это неотъемлемая часть нашей жизни. Их жития тесно вплетены в ее бесконечный гобелен. А у нас в Ломбардии святые и вовсе как бы живут рядом с обычными людьми.

— И как это выглядит в действительности?

Ансельмо вздохнул, отвернулся от своего мучителя и медленно пошел прочь по нефу, тихо промолвив:

— Даже если вы этого сейчас и не понимаете, то поймете когда-нибудь потом.

Бернардино пришлось последовать за священником, поскольку с делами они еще не покончили.

— А как насчет жилья и кормежки? — спросил он.

Священник обернулся.

— Мне велели сказать, что помимо платы вам полагаются также хлеб и вино, а жить вы можете прямо здесь, в комнатке на колокольне. — Последнее слово Ансельмо произнес с особой гордостью. — Там вполне удобно. У нас ведь совсем новая колокольня, ее построили в тысяча пятьсот шестнадцатом году на пожертвования прихожан. В наших местах она считается одной из лучших.

Но Бернардино не слушал.

— Отлично. За такую плату я вам еще и Рождество бесплатно нарисую.

Ансельмо постарался сдержать улыбку, решив, что этому художнику совершенно бессмысленно показывать то, что составляет его, Ансельмо, гордость и радость, — подлинную частицу Святого Креста, которая хранится в большом, инкрустированном рубинами ларце, что стоит на алтарном выступе. Его, разумеется, тоже оскорбило совершенно неподобающее поведение Луини в церкви, но он ничего не мог с собой поделать: этот человек нравился ему, даже очень нравился. И к тому же он, безусловно, прекрасный художник. Ансельмо видел написанную Луини фреску «Христос в терновом венце», когда был на семинаре в Милане, поэтому он сразу и узнал Бернардино, едва тот утром вошел в церковь, — ведь художник со свойственной ему самоуверенностью «подарил» Христу на той фреске собственное лицо и фигуру. Может, он и впрямь обладает божественной внешностью, думал Ансельмо, вот только всем хорошо известно, какая отвратительная у него репутация: он почти безбожник, человек совершенно безнравственный, с весьма примитивным представлением о морали. Его остроумный дружок, художник Вазари, недаром, обыгрывая фамилию Луини и место его рождения, прозвал его lupino, что значит «волк». Луини даже иногда подписывал свои работы аналогичным латинским словечком «lovinus». Ансельмо невольно вздохнул, надеясь, что Бернардино все же не будет доставлять слишком много хлопот, и вернулся к делам насущным.

— Сколько времени потребуется на выполнение столь многочисленных фресок? — осведомился он.

— Работаю я, в общем, быстро. — Луини задумчиво поскреб подбородок. — «Христа в терновом венце» для Коллегии я сделал за тридцать восемь дней, а там сто четырнадцать человеческих фигур… — Он ни секунды не мог постоять на месте — все вертелся, озираясь и восхищаясь сводчатым потолком церкви и ее архитектурой.

Церковь действительно была прелестной: белоснежные оштукатуренные стены, изящная лепнина. Неизвестные художники, правда, предприняли довольно жалкие попытки расписать пилястры и верхние панели библейскими сценами, но разве это можно сравнить с теми фресками, которые нарисует он? Бернардино приложил ладонь к холодной белой колонне. Ему всегда нравилось воспринимать те церкви, которые он расписывал, как живые существа. Эта, например, была определенно женского пола, с прохладными белыми стенами, с изящной колокольней и уютным двориком, обсаженным деревьями. Каменная колонна согрелась под его ладонью, точно отзываясь на прикосновение, и Бернардино невольно принялся поглаживать ее, водя рукой вверх и вниз, точно лаская бедро одной из тех, что не раз добровольно сдавались ему в плен.