Понимая, что с этим предложением без дрожи в голосе ей не справиться, она выбрала другой маршрут.

— Все можно объяснить. Я знаю. Можно. Правда, Чайна.

Нашаривая в стене ход во внутреннюю камеру, она вслушивалась в каждый звук. Она говорила себе, что бояться нечего, что это ее подруга, женщина, которая помогла ей пережить тяжелое время, тяжелее которого в ее жизни не было ничего. Время, когда она любила и потеряла любовь, не знала, на что решиться, потом совершила поступок и переживала его последствия.

Именно Чайна держала тогда ее за руку и говорила: «Дебс, все пройдет. Пройдет, поверь мне».

В полной темноте Дебора еще раз окликнула Чайну:

— Позволь мне вывести тебя отсюда. Я хочу тебе помочь. Я с тобой.

Она добралась-таки до внутренней камеры, задев курткой за стену. Было слышно, как шуршит материал, и Чайна, очевидно, тоже это услышала. Она наконец заговорила.

— Со мной, — сказала она. — О да, Дебс. Ты всегда была со мной.

Она зажгла тот самый фонарик, которым освещала замок на двери дольмена. Луч света ударил Деборе прямо в лицо. Он шел снизу, со складной кровати, на которой сидела Чайна. Ее лицо над источником света было бледно, словно мраморная посмертная маска, парящая в темноте.

— Ты ни черта не смыслишь в дружбе, — просто сказала ей Чайна. — И никогда не смыслила. Поэтому не рассказывай мне, на что ты готова пойти, чтобы мне помочь.

— Это не я привела сюда полицию. Я не знала…

Но Дебора не могла солгать, особенно в этот решающий момент. Потому что она была на Смит-стрит. Она вернулась туда и прошла всю улицу, так и не найдя магазина сластей, в котором Чайна якобы купила для своего брата конфет. Да и сам Чероки открывал ее сумочку в поисках денег, но не достал из нее ничего похожего на его любимые конфеты. И Дебора сказала не столько Чайне, сколько себе:

— Это было турагентство, правда? Ты ведь туда ходила? Да, больше некуда. Ты строила планы, куда поедешь, когда тебя отпустят с острова, ведь ты знала, что тебя скоро выпустят. Они же получили того, кто им нужен. Наверное, именно на это ты и рассчитывала с самого начала и даже планировала. Но почему?

— Тебе интересно, да?

Чайна провела лучом вверх и вниз по телу Деборы.

— Ты же у нас само совершенство. За что ни возьмешься, все у тебя получается. И мужики на тебя всегда заглядываются. Понятно, что тебе хотелось бы знать, как чувствует себя неудачница, которую всякие доброхоты попрекают ее неудачами.

— Но ты же не могла убить его из-за… Чайна, что ты наделала? Зачем?

— Пятьдесят долларов, — сказала та без всякого выражения. — Пятьдесят долларов и доска. Только подумай, Дебора. Пятьдесят долларов и видавшая виды доска.

— О чем ты?

— О цене, которую он заплатил. О ценнике. Он решил, что больше одного раза ему не понадобится. Они оба так думали. Но все оказалось так здорово, куда лучше, чем ожидал он, и куда лучше, чем думала я, — и ему захотелось еще. Изначально планировалось дать вишенке подрасти, но мой брат заверил его, что я на все соглашусь, если он правильно себя со мной поведет, будет ласков, но ненавязчив, притворится, что это его совсем не интересует. Он сделал, как мой брат ему сказал, и я сделала так же. Только затянулось это все на тринадцать лет. Так что он, можно сказать, не прогадал, отслюнявив моему брату пятьдесят долларов и потрепанную доску. Моему родному брату!

Фонарик задрожал у нее в руках, но она сдержала эмоции и даже смогла усмехнуться.

— Ты только представь. Я-то считала, что у нас с ним вечная любовь, а он, оказывается, приходил только потрахаться хорошенько, а сам все это время — все время, Дебора! — крутил романы с адвокатессой из Лос-Анджелеса, хозяйкой картинной галереи из Нью-Йорка, хирургом из Чикаго и бог знает с кем еще по всей Америке. Хотя ни одна из них — просекаешь, Дебора? — ни одна не трахает его так, как я, почему он и возвращается ко мне все время. А я, дура, сижу и думаю, что пройдет время и мы все равно будем вместе, ведь нам так хорошо вдвоем, так хорошо, что когда-нибудь он сам поймет это. И он понимает, все понимает, только у него есть другие, и всегда были, о чем он сам рассказал мне, когда я прижала его к стенке после разговора с моим чертовым братцем, который признался, что продал меня лучшему другу за пятьдесят баксов и доску, когда мне было семнадцать лет.

Дебора не шевелилась и едва осмеливалась дышать, боясь, что одно неверное движение — и ее подруга сорвется с края пропасти, на котором балансировала.

— Этого не может быть, — прошептала Дебора.

— Чего именно? — переспросила Чайна. — Того, что случилось с тобой, или того, что случилось со мной? Тогда я тебе скажу, что моя история — это правда, которая чуднее вымысла. Значит, ты говоришь о себе. Наверное, ты хочешь сказать, что в твоей жизни тоже не все гладко и не каждый день идет по плану.

— Конечно нет. И никогда не было. Так вообще не бывает. Ни у кого.

— Отец тебя обожает. Богатый любовник был готов ради тебя на что угодно. Только он исчез, как тут же появился вполне приличный муженек. Все, что захочешь. Никаких проблем. Ну да, в Санта-Барбаре тебе не повезло, но ты и там выкрутилась, как это всегда у тебя получается. Все у тебя всегда получается.

— Чайна, не бывает жизни без трудностей. Ты же знаешь.

С тем же успехом Дебора могла не раскрывать рта.

— А ты просто смылась. Как все. Словно я не вложила в нашу дружбу все свое сердце и всю душу, когда ты особенно в ней нуждалась. Но ты поступила как Мэтт. Как все остальные. Взяла, что хотела, а у кого, и думать забыла.

— Ты хочешь сказать… Неужели ты сделала все это… все, что ты сделала… неужели все это из-за…

— Тебя? Не льсти себе. Расплачиваться будет мой брат.

Дебора задумалась. Она вспомнила, что рассказал им Чероки в ту первую ночь в Лондоне, когда только пришел к ним в дом.

— Ты не хотела ехать с ним на Гернси, сначала.

— Не хотела, пока не подумала, что могу использовать поездку как способ заставить его заплатить долг, — призналась Чайна. — Я еще не знала, когда и как, но была уверена, что способ найдется. И подумала, что подброшу дурь ему в багаж, когда мы будем проходить таможню. Мы планировали заехать в Амстердам, и я решила, что куплю там что-нибудь. Это было бы здорово. Не вполне надежно, но все-таки шанс. Подбросить можно было что угодно: оружие, взрывчатку. Короче, мне было все равно — что. Я знала одно: если смотреть в оба, то случай обязательно подвернется. А когда мы приехали в Ле-Репозуар и он показал мне… в общем, то, что он показал… Мраморное лицо над лучом света исказила мрачная улыбка.

— Я поняла: это то, что надо, — сказала она. — Жалко было проходить мимо.

— Чероки показал тебе картину?

— А, — сказала Чайна, — ты и это знаешь. Пари держу, ты и твой чудо-муж Саймон вместе пронюхали. Нет, Дебс, просчиталась. Чероки и знать не знал, что везет. И я не знала. Пока Ги мне не показал. «Приходи ко мне в кабинет, выпьем по стаканчику на сон грядущей, моя прелесть. Я покажу тебе то, что наверняка поразит тебя сильнее всего, что я показывал тебе до сих пор, и о чем говорил, и что делал, пытаясь залезть тебе в трусы, потому что именно этого я хочу, и ты не прочь, я же вижу. Но даже если нет, то попытка — не пытка, ведь я богат, а ты нет, а богатым парням не надо делать ничего, чтобы добиться всего у женщин, достаточно просто быть богатыми». Ну, ты-то это знаешь, Дебс, кому и знать, как не тебе. Только на этот раз речь шла не о пятидесяти долларах и доске, да и плата пошла не моему братцу на карман. Я убивала не двух зайцев, а целую дюжину. Поэтому я трахнула его прямо здесь, как только он показал мне это место, ведь он за этим и привел меня сюда, поэтому называл меня своим особым другом — олух, — за этим зажег свечи, похлопал по кровати и сказал: «Как тебе нравится мое убежище? Шепни мне, что ты думаешь. Подойди ближе. Дай мне тебя потрогать. Я могу заставить тебя чувствовать, и ты можешь заставить меня чувствовать, и свет так нежно гладит нам кожу, ведь правда, и золотит нас там, где мы больше всего хотим, чтобы нас трогали. Вот здесь и еще вот тут… Господи, по-моему, ты все-таки та самая, моя дорогая». И тогда я сделала это с ним, Дебора, и, можешь мне поверить, ему понравилось, так же как нравилось Мэтту, и сюда же я принесла картину, которую украла у него в ночь перед убийством.