Маргарет подумала, что, скажи он это с самого начала, она, а заодно с ней и искусственный сад были бы избавлены от ужасающей сцены. А вслух произнесла:

— Рада это слышать, мистер Мулен. По отношению к Адриану это честно…

— Но они принадлежат Син, — продолжал Генри Мулен, разбив тем самым в куски надежды Маргарет так же легко, как незадолго до этого раскрошил творения из ракушек и цемента. — Если она хочет отступного…

Тяжело ступая, он пошел за лопатой, которая лежала на дорожке, ведущей к двери. Поднял ее. Проделал то же самое с граблями и ведром. Стоя с инструментами в руках, стал оглядываться вокруг, словно вспоминая, для чего они ему понадобились.

Он посмотрел на Маргарет, и она увидела, что его глаза покраснели от горя.

— Он приходил сюда. Я бывал у него. Много лет мы трудились бок о бок. И все это время он повторял: «Ты настоящий художник, Генри. Не может быть, чтобы твоим предназначением было всю жизнь строить оранжереи». И еще: «Порви с этим и вырвись на свободу, друг. Я в тебя верю. Для начала я тебе помогу. Разреши мне. Ведь кто не рискует, тот, видит бог, не пьет шампанского». И я верил ему, понимаете? Мне хотелось другой жизни. Куда больше, чем продолжать жить здесь. Мне хотелось этого ради моих девочек, да, именно ради них. Но и для себя тоже. Разве это преступление?

— Нет, не преступление, — ответила Маргарет. — Мы все хотим своим детям добра, верно? Вот и я тоже. Поэтому я и пришла сюда, из-за Адриана. Нашего с Ги сына. Из-за того, как с ним обошлись. У него украли то, что ему принадлежит, мистер Мулен. Вы ведь понимаете, что это неправильно, мистер Мулен?

— Нас всех обокрали, — сказал Генри. — У вашего бывшего мужа это хорошо получалось. Он годами уговаривал нас решиться на что-то, а сам выжидал. Но он не вор, наш мистер Бруар, нет, он все делает в рамках закона. Моральный закон, вот что он нарушает. Долг и правда, вот чего он не помнит. Мы все ели из его рук и не знали, что в еду он подмешал отраву.

— Разве вам не хочется все исправить? — спросила Маргарет. — Это ведь в ваших силах. Поговорите с дочерью, объясните ей. Мы не требуем, чтобы Синтия отказалась от всего наследства. Мы только хотим поделить все по справедливости, чтобы сразу было видно, кто был плотью и кровью Ги, а кто нет.

— Вот, значит, что вам нужно? — прищурился Генри Мулен. — И вы думаете, что таким образом справедливость будет восстановлена? Значит, вы ничем от него не отличаетесь, миссис. Считаете, что деньгами можно прикрыть любой грех. Нет, нельзя, и никогда не будет можно.

— То есть вы отказываетесь с ней поговорить? Объяснить ей все? И нам придется решать проблему на другом уровне?

— Вы что, ничего не понимаете? С моей дочкой поговорить нельзя. Я ей все уже объяснил.

Он повернулся и понес инструменты туда, откуда несколько минут тому назад пришел с лопатой. Повернул за угол и скрылся.

С минуту Маргарет совершенно неподвижно стояла посреди дорожки, впервые в жизни не зная, что сказать. Ее угнетало ощущение ненависти, которое Генри Мулен оставил после себя, точно сильный запах. Оно было как течение, которое увлекало ее в открытое море, откуда не было спасения.

Совершенно неожиданно она ощутила необъяснимое духовное родство с этим косматым, растрепанным человеком. Она понимала его чувства. Свой ребенок — всегда свой ребенок, и к нему чувствуешь не то же самое, что ко всем остальным. Мужья, жены, родители, братья, сестры, любовники, любовницы, друзья — все это совершенно иное. Ребенок же — часть твоего тела и души. И никто не имеет права разрывать узы, выкованные из такого материала.

Но что, если чужак все же попытался и, не дай бог, преуспел?

Никто лучше Маргарет Чемберлен не знал, на что может пойти родитель, чтобы сохранить отношения со своим ребенком.

Вернувшись из Сент-Питер-Порта, Сент-Джеймс первым делом заехал в отель, но нашел их комнаты пустыми, а портье сказал ему, что никакого сообщения его жена не оставляла. Тогда он отправился в полицию, где застал главного инспектора Ле Галле за пожиранием огромного сэндвича из багета с креветочным салатом. Инспектор проводил его в свой кабинет, где предложил кусок своего сэндвича, от которого Сент-Джеймс отказался, и чашку кофе, которую Сент-Джеймс принял. К кофе инспектор достал откуда-то и положил на стол шоколадные конфеты, но поскольку вид у них был такой, словно их шоколадное покрытие не однажды таяло и застывало снова, то Сент-Джеймс решил ограничиться кофе.

Он описал Ле Галле всю историю с завещаниями Бруаров, брата и сестры. Тот слушал, не переставая жевать, и делал пометки в блокноте, который извлек из стоявшей на его столе пластиковой коробки для входящих и исходящих дел. Рассказывая, Сент-Джеймс наблюдал, как инспектор подчеркивает фамилии Филдер и Мулен и рисует рядом с последней вопросительный знак. Ле Галле прервал поток информации сообщением о том, что знал об отношениях Бруара с Полом Филдером, но Синтия Мулен раньше в этом деле не фигурировала. Еще он записал все о завещаниях Бруара и вежливо выслушал теорию Сент-Джеймса, которая созрела у того по дороге в город.

По предыдущему завещанию, о существовании которого было известно Рут Бруар, наследство получали люди, вычеркнутые из последнего документа: Анаис Эббот, Фрэнк Узли, Кевин и Валери Даффи, а также дети Ги Бруара, как того требовал закон. Но поскольку об изменениях в завещании она ничего не знала, то пригласила всех присутствовать при его чтении. Если, подчеркнул Сент-Джеймс, кто-нибудь был в курсе более раннего документа, то у него появляется ясный мотив для того, чтобы разделаться с Ги Бруаром и получить свое не позже, а раньше.

— А Филдера и Мулен в предыдущем завещании не было? — спросил Ле Галле.

— Она их не упоминала, — ответил Сент-Джеймс, — и поскольку на сегодняшнем чтении они отсутствовали, то, по-моему, мы не ошибемся, предположив, что мисс Бруар ничего об этом не знала.

— А они? — спросил Ле Галле, — Сам Бруар мог сказать им об этом. И тогда у них тоже появляется мотив. Что скажете?

— Полагаю, что это возможно.

Вероятным это предположение он не считал, поскольку речь шла о подростках, но его радовало любое свидетельство того, что мысль Ле Галле работает еще в каком-то направлении, кроме недоказанной вины Чайны Ривер.

Видя, что Ле Галле настроен непредвзято, Сент-Джеймс очень не хотел возвращать его к предыдущему образу мыслей, но приходилось быть честным, иначе его замучила бы совесть.

— С другой стороны…

Сент-Джеймс, который полагал, что его лояльное отношение к жене должно распространяться и на ее друзей, начал неохотно и, заранее зная, как отреагирует инспектор, все же передал ему то, что получил при последней беседе от Рут Бруар. Ле Галле перелистал паспорт покойного, потом перешел к счетам и чекам. Счет из гриль-бара «Цитрус» привлек его особое внимание, он долго смотрел на него, постукивая по нему карандашом и жуя очередной кусок сэндвича. Поразмыслив, он развернул свое кресло и протянул руку к конверту из манильской бумаги. В нем оказались бумажки с напечатанными на них заметками, в которых он рылся до тех пор, пока не нашел то, что ему, очевидно, было нужно.

— Почтовые индексы, — сказал он Сент-Джеймсу. — Оба начинаются на девять два. Девять два восемь и девять два шесть.

— Один из них принадлежит Чероки Риверу, как я понимаю?

— Вы уже знаете?

— Я знаю, что он живет где-то недалеко от того места, куда ездил Бруар.

— Второй — его индекс, — сказал Ле Галле. — Девять два шесть. А другой — вот этого ресторана, гриль-бара «Цитрус». Вам это о чем-нибудь говорит?

— Только о том, что Ги Бруар и Чероки Ривер провели некоторое время в одном и том же округе.

— А больше ни о чем?

— Как я могу предполагать что-то большее? Калифорния — обширный штат. И округи в нем тоже, наверное, обширные. Не думаю, что на основании одних только почтовых индексов можно сделать вывод о том, что Бруар и Ривер встречались до того, как последний приехал со своей сестрой на остров.