Она умолкла, словно пытаясь избавиться от этой идеи, и не могла. Она засела у нее в голове с тех самых пор, как ее муж заметил, что никто, кроме самих Риверов, не подозревал об их приезде на Гернси. Все, о чем она могла думать, начиная с этого момента, были лишь бесконечные подвиги Чероки Ривера на грани дозволенного законом, о которых она слышала много лет подряд. Всю свою жизнь он был человеком, у которого есть план, и этот план неизменно заключался в том, чтобы разбогатеть легко и быстро. Так было, когда Дебора жила в Санта-Барбаре и Чайна рассказывала ей о похождениях Чероки, начиная с его подростковой авантюры, когда он сдавал свою комнату для свиданий ровесникам за почасовую оплату, и заканчивая процветающей фермой по выращиванию марихуаны, которой он обзавелся в двадцать с небольшим лет. Чероки Ривер, каким его знала Дебора, был прирожденным конъюнктурщиком. Единственный вопрос, требовавший ответа, заключался в том, как квалифицировать ту возможность, которую он увидел в смерти Ги Бруара и не пожелал пропустить.

— Чего я совершенно не могу вынести, так это того, что все это значит для Чайны, — сказала Дебора. — Как он намеревался с ней поступить… Я имею в виду то, что именно она… Не кто-нибудь другой… Это ужасно, Саймон. Родной брат. Как он только мог? Если это он, конечно. Вообще-то я думаю, что этому должно быть какое-то другое объяснение. Мне хочется в это верить.

— Мы поищем его вместе, — успокоил Саймон. — Поговорим с Эбботами. И с остальными тоже… Но, Дебора…

Подняв на него глаза, она увидела, что он встревожен.

— Обещай, что будешь готова к худшему, — сказал он.

— Худшее случится, если Чайна предстанет перед судом, — отозвалась Дебора. — А еще хуже будет, если она отправится в тюрьму. Отбывать наказание… за кого-то другого…

Язык прилип у нее к гортани, когда она оценила правоту мужа. Ей показалось, что ее без всякого предупреждения и без подготовки заставили выбирать между «плохо» и «еще хуже». Конечно, прежде всего она поддерживала подругу. Поэтому ей должен был доставлять радость тот факт, что арест по ложному обвинению и само обвинение, которое могло привести Чайну в тюрьму, оказалось — наконец-то — подвергнуто серьезному сомнению. Но как быть, если избавление Чайны пришло вместе с известием о том, что ее родной брат подстроил события, которые привели к ее аресту… Разве можно праздновать ее спасение, узнав такое? И разве сама Чайна оправится когда-нибудь от этого удара?

— Она ни за что не поверит, что это его рук дело, — убежденно сказала Дебора.

— А ты? — спросил Саймон спокойно.

— Я?

Дебора даже остановилась.

Они дошли до поворота на Бертелот-стрит, которая круто уходила вниз, к Хай-стрит и набережной за ней. Узкая улочка блестела от дождя, и ручейки, стекавшие по ней к гавани, уже превращались в настоящие потоки, которые грозили стать еще шире в ближайшие несколько часов. Человеку, нетвердо держащемуся на ногах, ступать на нее было небезопасно, но Саймон решительно направился вниз, пока Дебора раздумывала над его вопросом.

Примерно на середине спуска она увидела отель «Адмирал де Сомаре», окна которого ярко светились в темноте, обещая путнику тепло и уют. Но она знала, что эти дары недолговечны даже в лучшие времена, а уж тем более когда на город падает дождь. Но ее муж направлялся прямо туда. Дебора не стала торопиться с ответом, пока входная дверь отеля не закрылась за ними.

Там она сказала:

— Я как-то не думала об этом, Саймон. И не вполне понимаю, что ты имеешь в виду.

— Именно то, что я сказал. Ты веришь? — спросил он ее. — Сможешь поверить? Когда дело до этого дойдет — если дойдет, конечно, — сможешь ли ты поверить в то, что Чероки Ривер подставил собственную сестру? Ведь это будет значить, что он приезжал в Лондон специально за тобой. Или за мной. Или за нами обоими, если на то пошло. Но не только для того, чтобы сходить в посольство.

— Зачем?

— Зачем мы ему понадобились, хочешь сказать? Чтобы его сестра поверила в то, что он ей помогает. Чтобы ей не пришло в голову заподозрить его в чем-нибудь или, еще хуже, навести на него подозрения полиции. Можно предположить, что он частично облегчал свою совесть, обеспечив Чайне хоть какую-то поддержку, но если он действительно собирался повесить на нее вину за убийство, которое совершил сам, то ни о какой совести говорить не приходится.

— Тебе он не нравится, да? — спросила Дебора.

— Дело не в том, нравится он мне или нет. Дело в фактах, которым приходится смотреть в лицо и принимать их такими, какие они есть.

Дебора понимала, что он прав. Она знала, что бесстрастная оценка Саймоном Чероки Ривера брала начало из двух источников: его познаний в науке, которая основывалась на регулярном изучении уголовных преступлений, и недолгого времени, проведенного им в обществе брата Чайны. Иными словами, Саймон не верил ни в вину Чероки, ни в его невиновность. Но она сама — другой случай.

— Нет, — сказала она. — Я не верю в то, что он это сделал. Просто не верю.

Саймон кивнул. Деборе показалось, что его лицо как-то вдруг помрачнело, но она решила, что виной всему плохое освещение.

— Да. Это меня и беспокоит, — пробормотал он и повел ее за собой в кафе при отеле.

«Ты ведь понимаешь, что это значит, правда, Фрэнк? Конечно понимаешь».

Фрэнк не мог вспомнить, произнес Ги Бруар эти слова на самом деле или он сам прочел их по его лицу. Но так или иначе, в каком-то виде они, безусловно, возникли. Они были не менее реальны, чем имя Г. X. Узли и адрес Мулен-де-Нио, начертанные надменной арийской рукой на списке продуктов: колбаса, мука, яйца, картофель и бобы. И настоящий табак, чтобы Иуда не ползал больше по придорожным обочинам, не сушил листья, которые удастся там найти, и не сворачивал из них хрупкие сигаретки.

Фрэнку не надо было задавать вопросы, чтобы узнать, какой ценой досталось все это добро. Он и так знал, что трое храбрецов, которые печатали копии «ГСОС» на пишущей машинке при тревожных отблесках тусклой свечи в ризнице Сент Пьер дю Буа, поплатились за это отправкой в трудовые лагеря, тогда как четвертого всего лишь перевезли на корабле во Францию. Трое умерли в лагерях или после них. Четвертый лишь год просидел в тюрьме. По его словам, тот год, проведенный во французской тюрьме, был жесток, полон лишений и во всех отношениях страшен, но этот обман, как понимал теперь Фрэнк, входил в его замысел. Возможно даже, что это был самообман, а не обман, иначе как прожить жизнь, помня, как тебя увозили подальше от Гернси для твоей же собственной безопасности, когда ты выдал своих товарищей… о том, как продолжал шпионить для нацистов по возвращении, обязанный им жизнью… о том, что пошел на предательство только потому, что очень хотелось набить живот, а не из-за веры в какие-то идеалы… Как может человек жить, зная, что его товарищи отдали жизни только за то, чтобы он сам мог нормально питаться?

Со временем мысль о том, что он сам был одним из тех, кого предали, стала для Грэма Узли реальностью. Он просто не мог себе позволить жить по-другому, и если бы кто-нибудь напомнил ему о том, что он и есть предатель, на чьей совести лежит смерть трех достойных людей, его и без того ослабевший разум не выдержал бы и погрузился в полную тьму. Однако именно это случится, как только журналисты начнут читать документы, которые потребуются в подтверждение информации о предателях.

Фрэнк живо представлял себе, во что превратится их жизнь, когда вся эта история просочится в прессу. Газеты будут писать о ней день за днем, потом подхватят теле- и радиостанции. К протестующим возгласам потомков коллаборационистов — в том числе и тех, которые, как Грэм, еще живы, — пресса добавит необходимые факты. Без фактов вся история вообще никуда не попадет, поэтому среди имен предателей, названных в газете, появится имя Грэма Узли. Какая восхитительная ирония судьбы, за которую не преминут ухватиться средства массовой информации всех мастей: человек, вознамерившийся назвать имена негодяев, по вине которых людей депортировали с острова, сажали в тюрьму и убивали, сам оказался первостатейным мерзавцем, которого нужно вывести на чистую воду.