— Понимаю. Но тебе понадобится консультация с представителем закона. Особенно если тот детектив полиции, которого цитировали в прессе, попытается повесить на тебя это преступление.

— Корзини? Ты его знаешь?

— Мы с ним встречались. Безнадежно закомплексованный человек, по моему мнению.

— Сэнди, но какое все это может иметь отношение к твоему ребенку? — спросила я, осушив свой бокал.

— Помнишь, несколько минут назад я упомянул ребенка, который живет во мне?

— Смутно.

— Мы с Сюзи чувствуем, что во всех взрослых живут их детские обиды. Рубцы, оставшиеся с детства, проступают сейчас. Конечно, взрослые не могут избавиться от этого, если угодно, «эмоционального груза. Но дети совсем другое дело. Они начинают с нуля, с чистого листа бумаги. Они приходят в этот мир безо всякого эмоционального груза, без детских обид, без рубцов.

— Я рада, что вы с Сюзи столь серьезно относитесь к деторождению. Но я не понимаю, какое это имеет отношение к…

— Как я уже говорил, дети должны иметь возможность начинать, не испытывая боль или обиду. И вот эта неприятная ситуация, в которую ты нас всех втянула…

— Нас всех?

— Да. Сюзи, ребенка и меня.

Моя сыпь немедленно зачесалась еще больше.

— Убийство Мелани не имеет никакого отношения ни к тебе, ни к Сюзи, ни к вашему любимому ребенку. — Мой голос становился громче. Я почувствовала, как поднимается мое давление.

— Замечательно. Я очень ценю это. Сюзи тоже ценит. Понимаешь, мы не хотим, чтобы наш ребенок был запачкан в этой грязной истории, чтобы местные слухи коснулись его.

— Сэнди, ты безнадежен, — сказала я, разваливаясь на софе. — Ты глупый и эгоистичный человек. Теперь, иди.

— Так ты выполнишь нашу просьбу?

— Какую просьбу?

— С этого момента пользоваться своей девичьей фамилией? Называться Элисон Ваксман на суде, в прессе, где бы то ни было? Ты откажешься от фамилии Кофф и дашь моему ребенку шанс растить его внутреннее «я» без боли и унижения, без того, чтобы люди обсуждали его в ресторанах?

— Если ты с твоим внутренним ребенком не уберетесь отсюда до того, как я досчитаю до десяти, я вызову полицию и попрошу их арестовать вас обоих. Вот об этом люди поговорят в ресторанах, не так ли?

Когда Сэнди ушел, я поднялась наверх, сняла униформу горничной и одела халат и тапочки. После этого я спустилась в свой кабинет и проверила автоответчик. Бедная машина была переполнена посланиями. Там было несколько совершенно сумасшедших звонков от моей мамы, еще несколько — от Джулии, один от Бетани, которая сообщала, что я больше никогда не буду писать для их газеты, один от Дженет Клейборн, которая говорила, что люди вдруг очень сильно захотели увидеть мой дом, после того, как обо мне сообщили в средствах массовой информации, и один от Кулли, который извинялся за то, что не смог приехать в управление полиции, и сообщал, что готов помочь в будущем. Были еще звонки с различных теле- и радиошоу, а также из газет и журналов. Был даже один звонок от кинопродюсера, который хотел купить права на экранизацию моей истории. Моей истории? Да не было у меня никакой истории… или была?

Но я так устала, что не ответила ни на один звонок, а направилась в ванную. Сыпь на лице, шее и животе немного спала, но, на всякий случай, я прижгла ее раствором каламина. Я выглядела как тряпичная кукла в крапинку, но кому какое было до этого дело? Я не собиралась в ближайшее время выходить из дому, а кто может захотеть приехать ко мне?

Около половины восьмого я решила разогреть в микроволновке готовое диетическое постное блюдо, но у меня не хватило сил даже на это. Вместо этого я расположила свое тело в крапинку в кресле напротив камина и уставилась в потолок. Просидев в такой позе около получаса, я услышала звонок в дверь. Решив, что это детектив Корзини, моя мама или кто-то из газетчиков, расположившихся лагерем на лужайке перед моим домом, я решила не отвечать. Кто бы там ни был, он должен понять намек и уйти, подумала я.

Но я неправильно подумала. Звонок все звонил и звонил, пока я настолько вышла из себя, что решила пойти и посмотреть, кто это там такой настырный.

— Кушать подано, — сказал настырный, когда я открыла дверь.

— Кулли! — Мне одновременно пришлось испытать и радость, и испуг. Я была очень рада, что он пришел, но то, что тело мое покрывали ярко-малиновые пятна от каламина, повергало меня в смертельный ужас. — Что ты здесь делаешь? — спросила я, поплотнее запахивая халат. — И как ты смог пробраться мимо тех акул снаружи?

— Это было нелегко, — рассмеялся он. — Но я же моряк, ты об этом не забыла? Я привык плавать в водах, где акулы кишмя кишат. Я приехал, как только услышал обо всем этом кошмаре.

— Но тебе следовало сперва позвонить. Я хочу сказать — посмотри на меня.

— Ты прекрасна.

— Да, конечно.

— Ты прекрасна. Можно войти? Блюдо остывает.

— А что там?

— Обед. Я решил, что тебе не хватает немного еды и дружеского участия. Последние несколько часов были для тебя совсем не сахарными. Сонни, я обо всем услышал по радио.

— Да, совсем не сахарными, — тихо промолвила я. Я была так тронута заботой Кулли, что бросилась к нему на шею и поцеловала. И плевать на этот каламин. Похоже, он его даже не заметил. — Кулли, ты действительно очень особенный. Я никогда этого не забуду, поверь мне.

— Не стоит благодарности. А теперь, женщина, веди меня на кухню. Я умираю от голода.

Кулли прошел за мной на кухню и поставил на плиту огромную кастрюлю.

— Через минуту это разогреется, — сказал он, снимая лыжную куртку.

На нем был надет темно-зеленый свитер, белая водолазка, все те же голубые джинсы и туристские ботинки. Его щеки и нос покраснели от холодного вечернего февральского воздуха.

Это человека я могу любить, неожиданно пришло мне в голову. И тут я почувствовала, что мои щеки тоже покраснели. Прошедшие несколько недель заставили меня испытать новые, сильные чувства — страха, потери, ярости. Но любовь? Это несколько преждевременно, не так ли? При первой встрече Кулли мне очень не понравился. Как эта неприязнь могла перерасти в любовь? Эта мысль вызвала во мне внутреннее неудобство, я не знала, что с этим делать. Но и отмахнуться от этого тоже было нельзя.

— Пахнет вкусно. Что это такое? — спросила я, обнимая Кулли за бедра, пока он помешивал в кастрюле.

— Дневной улов — цыплов. Поняла?

— Очень смешно.

— В чем дело? Думаешь, только ты умеешь придумывать шутки? — Кулли поцеловал кончик моего носа.

— Когда же, ради всего святого, ты успел приготовить плов из цыпленка? Тебя же не было весь день.

— А я его и не готовил. Я его купил.

— Где?

— У Арни. Ты знаешь, это забегаловка в бухте.

Меня начало мутить. Все говорили, что еда там — сущая отрава. Но, тем не менее, цыпленок пах довольно аппетитно, и со стороны Кулли было очень мило, что он его купил, переложил в свою кастрюлю и привез сюда. Единственное, что мне оставалось, это попробовать.

— За усадьбу Маплбарк и ее очаровательную хозяйку, — произнес тост Кулли. Мы сидели за тем же столом, за каким шесть месяцев назад ели с Сэнди китайские блюда. После того ужина наш с ним брак распался.

Кулли чувствовал, что мне требуется отдых, поэтому не расспрашивал меня об убийстве Мелани и не пытался развлекать пустопорожней болтовней. Мы ели молча, периодически восклицая: «Этот цыпленок — просто чудо!» и перекидывались словами о том, как хорошо быть вместе. Когда я закончила есть, он заговорил со мной.

— Ты хочешь рассказать мне, что все-таки случилось? — ласково спросил он, пожимая мою руку.

Я рассказала ему об убийстве Мелани столько, сколько могла, и сказала, что меня беспокоит ход полицейского расследования.

— Думаю, что я подозреваемая, — призналась я. — Похоже, детектив Корзини очень заинтересовался тем, что у меня нет алиби на ночь со вторника на среду. Ведь после того, как ты привез меня из бухты в одиннадцать часов, я провела всю ночь дома и не могу доказать этого. Но как только я соберусь с силами, я буду бороться.