— По личному опыту знаю, — вздохнула я, — как люди живут, так они и умирают. Наивно рассчитывать, что перед смертью ты сможешь с ними примириться.

Он кивнул, словно сказанное мной было созвучно его мыслям. В глубине души я даже немного сожалела, что была с ним такой прямолинейной. Но возможно, Джош остался благодарен за суровую правду — она помогает спуститься на землю и увидеть вещи такими, какие они есть. Как бы там ни было, но в этот момент между нами установилось некое подобие взаимопонимания.

Мы проехали дальше и свернули на старую почтовую дорогу. Увидев тюрьму, я буквально почувствовала, как он напрягся. Дитмарш возвышался над берегом реки как крепость. Его купол излучал слабое сияние. Под ним вполне уместился бы целый город. Здесь мог бы расположиться планетарий. Трудно представить, что в этих стенах находятся темные камеры, где сидят зэки.

Парковка была почти пустой. Мы приехали раньше срока. Я остановила машину, погасила фары, но осталась на водительском месте. Когда снова заговорила, ко мне вернулась былая строгость.

— Ты, конечно, понимаешь, что ничего не произошло. — Я хотела прояснить ситуацию для нашего же общею блага. — Если кому-нибудь расскажешь о том, что ты сегодня делал, твоя жизнь превратится в ад. — «Впрочем, как и моя», — добавила я про себя. — Не предупреждаю, а просто констатирую факт. Потому что в тюрьме есть люди, которым ты, возможно, доверяешь и которые могут повернуть все против тебя. Ты даже не представляешь, насколько плохо все может кончиться.

Джош уверил меня, что все понимает, но мне показалось, он плохо разбирается в ситуации, слишком уж растерян и сбит с толку.

Он повернулся и согнулся, пытаясь дотянуться свободной рукой до лодыжки. Поднял ногу, его пальцы дотронулись до белого носка. Он вытащил оттуда туго свернутые в трубочку листы бумаги. Зажимая их между двумя пальцами наподобие клешни краба, передал их мне. Я взяла с выражением крайнего недоумения на лине.

— Я должен был передать вот это, — сказал он.

Мое сердце бешено заколотилось. Я почувствовала, что меня одурачили или даже пытаются подставить.

— Передать?

Правой рукой я нащупала резиновую дубинку у левого бедра. Левой рукой развернула бумагу. Это оказался буклет форматом в половину обычного листа, аккуратно сшитый черной ниткой. Тонкий, около двадцати страниц. На обложке нарисован черный круг с тремя белыми треугольниками или пирамидами. Один треугольник внизу и два над ним. На мгновение мне показалось, это страшная тыква с прорезанными в ней глазами и ртом. Заглавие было написано жирными буквами: «Четыре степени жестокости». Вероятно, именно слово «жестокость» вызвало у меня ассоциацию с хэллоуиновской тыквой. Внизу был подзаголовок, написанный более тонким наклонным шрифтом: «Нищий возвращается к жизни».

Я стала листать брошюру. На первой картинке были изображены пустыня и одинокая фигура в капюшоне, идущая на горизонте. «Бог обещал прислать пророка, а прислал воина». На следующей странице тот же человек шел по вымощенной булыжником мостовой, направляясь в диковинный средневековый город с замком, чьи остроконечные башни виднелись вдали. Вдоль дороги торчали пики с насаженными на них человеческими головами.

На следующей картине ракурс изменился, и человек был изображен в профиль. Был виден край его подбородка, но лицо по-прежнему оставалось скрытым. «Правители города боялись возвращения Нищего…»

Я почувствовала легкое отвращение. С технической точки зрения работа производила впечатление: выполненные ручкой рисунки были очень четкими и реалистичными. Иногда заключенные рисуют подобные картинки, когда у них есть талант, много свободного времени и мало бумаги. Но отрубленные головы и гипертрофированная мускулатура Нищего придавали рисунку оттенок брутальности и жестокости на грани неприличия. Такие комиксы нравятся мальчишкам, у которых нет постоянных девушек. Я посмотрела на Джоша, рассчитывая получить объяснение.

— Они хотели, чтобы я отдал это моей матери. — Его голос звучал спокойно, я видела, что он совершенно подавлен, очень устал и не испытывает никаких эмоций.

— Твоей матери? — Я вспомнила женщину в номере мотеля и ее розовые щеки.

— Да, на сохранение. Этот комикс надо спрятать там, где его никто не найдет. Но я не мог втягивать ее в это. Только не в день похорон отца.

— Значит, ты хочешь, чтобы я взяла его? — спросила я таким тоном, словно хотела выяснить, в своем ли он уме.

Джош пожал плечами. Мне показалось, ему все равно, возьму я эту брошюрку или выброшу. Создалось впечатление, что его это совершенно не волнует. Он просто хотел избавиться от груза, давящего на плечи. Он не пытался мной манипулировать, в его поведении не было угрозы, одна лишь покорность. Я купила ему жареной картошки, и он подумал, что может мне довериться. Я попыталась понять, что все это значит и смогу ли я воспользоваться его слабостью для своего продвижения по службе.

— Кто? — спросила я. — Кто «они»?

— Джон Кроули.

Я плохо знала Кроули. Этот матерый уголовник всегда держался особняком. Я обращалась с ним достойно, потому что он никогда не впутывался в мелкие разборки, всегда был собран и сосредоточен — иногда эти качества можно спутать с наличием интеллекта. Он уже год жил в лазарете из-за руки, которую умудрялся постоянно ломать. Я не задумывалась о причине столь частых неудачных падений Кроули. Но не нужно обладать богатым воображением, чтобы предположить, что это было предупреждением от недовольных товарищей по заключению.

— Кроули попросил тебя отдать это на сохранение?

Последовала долгая пауза. Казалось, Джош пытался понять, насколько веским был его довод.

— Нет. Я сам взял комикс у него.

«Значит, украл», — отметила я молча.

— Получается, никто не просил тебя передать это, Джош? — Когда он не ответил, я продолжила: — Ты знаешь, что такое воровство в тюрьме?

Выражение его лица переменилось, оно исказилось страхом.

— Да.

— Тебе лучше не воровать вещи из камер других заключенных.

— Я не воровал.

— Если взял что-то из чужой камеры, это быстро станет известно, и тогда тебе не поздоровится.

— Кроули не причинит мне вреда.

— Если не он, так кто-нибудь другой. Просто из принципа.

— Кроули мой друг.

«Кроули его друг». Я не удержалась и покачала головой:

— Тебе не стоит заводить здесь друзей. Не доверяй тем, кто говорит, что он твой друг…

Я осеклась. Он ведь восемнадцатилетний подросток с неуравновешенной психикой. Работая в тюрьме, я поняла, что не в каждом споре можно выиграть, используя доводы разума.

— Как давно ты в лазарете? — Я старалась тщательно подбирать слова.

— Около четырех месяцев. С тех пор как попал в Дитмарш.

— А почему тебя поместили туда?

Я позволила себе запрещенное любопытство. Меня не касалось, каким образом и почему размещали заключенных, и все же я считала своим долгом выяснить некоторые подробности.

Он пожал плечами:

— Не знаю. Я хотел сидеть в общем блоке. Хотел отбывать срок вместе с остальными. Я просил смотрителя Уоллеса, чтобы он посадил меня в обычную камеру, но он не позволил.

Мое сердце учащенно забилось, когда я услышала, что Джош так спокойно рассказывает об особом к нему отношении со стороны смотрителя.

— Не думаю, что ты хочешь сидеть, как остальные, Джош, — заметила я. — Нет, ты этого не хочешь.

Он кивнул, будто соглашаясь, а затем стал говорить о выигрышных сторонах его положения.

— Камера Кроули находится рядом с моей. Я так рад, что познакомился с ним. Иначе бы, наверное, не пережил мою первую неделю там. Мы много говорили. Я иногда помогал ему надеть рубашку. Он давал мне советы, как приспособиться к жизни в тюрьме. У нас много общего.

Я удивленно приподняла брови.

— Джош, какого рода была ваша дружба?

— Он рисует, — пояснил Джош. — Я тоже. Он отвел меня на занятия по художественной терапии. Меня взяли без очереди, а ведь все хотят попасть туда.