Когда служба закончилась, мать и сын крепко обнялись и довольно долго стояли так. Затем они расстались: миссис Рифф должна была проводить своего мужа на кладбище, а мы — вернуться в дом на холме. Заклятие рухнуло, и я снова взяла ситуацию под контроль. Заставила Джоша переодеться в оранжевый комбинезон прямо в приемной, надела кандалы, вывела его на улицу и усадила в седан. Он прижался лицом к холодному стеклу и сидел так, пока мы не выехали на шоссе. Тогда он сказал, что его тошнит и ему нужно выйти.

Я не сразу поняла, почему он так забеспокоился, но затем увидела, что его трясет.

— Только этого не хватало! — в сердцах воскликнула я.

В тот же момент я включила поворотник и стала резко перестраиваться через три линии, сигнализируя другим водителям рукой и внимательно наблюдая за движением. Прежде чем успела выехать на обочину и открыть дверь, его вырвало прямо на виниловое сиденье.

Он кашлял и кричал так, словно ею выворачивало наизнанку. Мне было все равно. То есть я проявила должное беспокойство, как того требовала ситуация, но не забывала, как часто зэки лгут, притворяются и симулируют, чтобы потом в один момент разрушить твою карьеру или даже лишить тебя жизни. Поэтому я вытащила его из машины, прижала к двери полицейской дубинкой — у нас ее называют палка-е…лка, — а затем пристегнула наручники к двери.

— Он ненавидел меня! — сокрушался Джош. — Как же он меня ненавидел!

Он стонал и кашлял, слюна списала с губ, как лоскутки кожи. Потом он стал говорить тише, видно, не осталось сил. Его трясло, и я понимала, что он пережил сильнейший шок.

— Я не знал… Я даже не знал. Боже, как он меня ненавидел…

Я так сильно прижимала дубинку к его спине, что, наверное, оставила на пояснице синяк. Неужели я действительно думала, что он может сбежать здесь, посреди шоссе, в кандалах на руках и ногах, весь в блевоте и в оранжевых штанах? И все же такая вероятность существовала. У нас в комнате для персонала рассказывали и более нелепые истории побегов, и каждый из нас боялся, что с ним случится подобная оплошность.

— Я не знал. — Джош повторил эти слова как заученную молитву таким слабым голосом, что в моем вибрирующем от подозрения разуме созрела мысль выяснить подробности.

— О чем ты не знал? — спросила я, отступая назад и внимательно глядя на него.

Джош повесил голову и забормотал:

— Я не знал, что отец скоро умрет. Не знал, что у него рак, и даже не знал, что он болен. Отец так и не простил меня. Умер, не примирившись со мной…

Джош сказал, что это самое жестокое наказание для него.

За время работы в тюрьме я не раз слышала истории в духе шоу Джерри Спрингера [1], но с подобной разновидностью семейных конфликтов еще не сталкивалась.

— Ты не знал о болезни отца до тех пор, пока смотритель Уоллес не сказал тебе, что он умер?!

В морге я слышала, как провожающие шепотом говорили о раке мозга и о визитах врача. И по тем неразборчивым деталям, которые мне удалось расслышать, я поняла, что болезнь, начиная от появления первых симптомов и заканчивая госпитализацией, попыткой лечения, а затем смертью, протекала очень быстро и длилась всего семь месяцев. Но почему юношу не предупредили?

Джош рассказал о визитах матери, о том, что она ему ничего не открыла. Вела себя так, словно все в порядке. Она извинялась за отсутствие отца, ссылаясь на то, что он слишком занят на работе и не смог приехать вместе с ней.

— Он даже не хотел меня видеть. Так было всегда, — пробормотал Джош.

Его снова стало рвать, на этот раз прямо на дверь автомобиля. Подобное зрелище трудно вынести даже такому черствому человеку, как я. Он повис на цепях, как парашютист, запутавшийся в ветвях дерева, и пытался вытереть лицо о плечо комбинезона.

— Мне очень жаль. — произнес Джош, наверное, в пятнадцатый раз, имея в виду то, что его вырвало и нам пришлось остановиться на обочине дороги.

— А мне-то как жаль. — Во мне говорил разъяренный надзиратель, которому каждый день приходится продираться через дерьмовый поток чужих никчемных жизней.

Мне нужно было почистить машину. Я открыла багажник, заглянула в него и через минуту вернулась с серым фланелевым одеялом и бутылкой синей жидкости для мытья стекол. С треском открыв бутылку, я стала разбрызгивать ее содержимое в салоне машины. Щедро полила виниловые сиденья и, как могла, вытерла их одеялом.

— Ты не сядешь рядом со мной, ты не сядешь рядом со мной, — говорила я ему, себе и всем, кто мог ненароком услышать мой крик.

Но заднее сиденье было мокрым, и в конечном счете мне пришлось усадить парня возле себя как второго пилота, предварительно пристегнув его правое запястье к ручке над окном пассажирского места. Я даже вытерла ему лицо своим платком.

Следующие полчаса я ехала с открытым окном, чтобы проветрить салон, и жадно вдыхала свежий воздух. Затем неожиданно свернула к «Макдоналдсу». Почему я так поступила? Никогда раньше не позволяла себе подобную слабость.

Он все еще плакал, и в душе у меня что-то перевернулось. Я вдруг подумала, что если не дам этому парню возможность прийти в себя прежде, чем отвезу его назад, он просто не переживет этого. Я решила, что даже если коробка чикен-макнагетсов будет стоить мне работы, я по крайней мере спасу свою душу.

— Ты в силах что-нибудь съесть?

Он робко и удивленно посмотрел на меня и осторожно кивнул. Затем сказал, что у него есть двадцать долларов, которые незаметно передала мать. Говорить подобные вещи — большая глупость: в тюрьму запрещается проносить деньги. Но вместо того чтобы наказать его или конфисковать купюру, я заявила, что угощу его хэппи-милом.

Я заказала комплексный обед с колой для него и кофе для себя. В окошке выдачи продавец с удивлением уставился на нас. Я заметила камеру.

«Скоро на долбаном «You Tube» появится занимательное шоу», — подумала я.

Когда нам выдали еду, я отъехала в сторону и остановилась на свободном парковочном месте с краю. Перестегнула наручники на его руках так, чтобы он мог есть одной рукой, а затем отдала ему пакет.

Хоть я привычная ко всяким мерзостям, но легкий запах рвоты, оставшийся в салоне, и то, с какой жадностью он стал заглатывать пищу, вызвали у меня тошноту. Они всегда наваливаются на еду так, словно сбежали из голодного края. Я спросила, стало ли ему лучше. Он ответил, что желудок больше не болит, а еда была очень вкусной. После этого принялся за большой пакет жареной картошки.

Я отхлебнула кофе и посмотрела на шоссе.

— Вы давно работаете в Дитмарше? — спросил Джош таким тоном, словно он новичок, только что устроившийся на работу в какой-нибудь колледж.

— Почти три года.

Больше я ничего не сказала. Глядя, как он поедает пищу, я пожалела, что не заказала ему двойную порцию.

— Я один раз видел вас в лазарете, — сообщил он.

«Отлично, — подумала я, — у меня появился персональный шпион».

Но затем я сама решила поддержать этот пустой разговор:

— Тебе, наверное, несладко приходится в таком месте, как Дитмарш?

Я видела, что Джош из достаточно обеспеченной семьи, крепкий средний класс. Его жизнь наверняка отличалась от той, что вело большинство зэков.

— Начинаю привыкать потихоньку, — пробормотал он.

Затем Джо опять заговорил об отце. О своем потрясении от известия о его болезни. А ведь он надеялся, что еще сможет наладить с ним отношения.

Я понимаю, ему хотелось, чтобы его любили, несмотря ни на что. Чтобы ему сказали, мол, все, совершенное им, не имеет значения и какой бы ужасной ни была вина, любовь не знает границ. Но ничего такого не случилось. Его надежды не оправдались, и он стал задумываться: а существует ли на свете такое понятие, как любовь. Осознанно или под действием тяжелой болезни, но его добрый старик отец не захотел примириться с сыном. Некоторые отцы не могут пережить потрясение и справиться с семейными дрязгами, вот и поступают таким образом. Я вспомнила о своем отце.