Джошуа Рифф был из числа тихих заключенных. Первый раз я увидела его, когда за три часа до начала моей смены пришла к нему в камеру, чтобы разбудить. Было начало пятого утра. Большинство зэков просыпаются еще до того, как ты вставишь ключ в замок, но Джошуа был еще совсем молоденьким пареньком восемнадцати лет с легкой щетиной на подбородке и сонными глазами. Худой, с взъерошенными волосами, он напоминал не преступника, а скорее маленького прогульщика, опоздавшего в школу.
В камере у него было сыро. Как правило, зэки поддерживают в своих камерах порядок, даже если они забиты добром, но вещи Джошуа были в беспорядке разбросаны: мокрое полотенце, грязные носки, один ботинок валялся перевернутым, второй — подпирал стену. У него было немного вещей, никаких электроприборов, безделушек или картонных стеллажей, которые имеют некоторые запасливые заключенные. Если бы он сидел в общем блоке, то кто-нибудь из зэков давно бы втолковал парню, что ему не мешало бы постирать свою грязную рубашку.
Но Джоша поместили не в обычную камеру, он находился в лазарете Дитмарша, или, как еще называют это место, в «палате для нытиков». Здесь содержатся самые неприспособленные к жизни зэки: увечные, больные и те, что, как говорится, не от мира сего. Я проходила мимо его камеры сотни раз и никогда не заглядывала туда. Как и большинство надзирателей, я не особо переживала за этих неудачников, калек и носителей ВИЧ-инфекции; это было даже не презрение, а скорее равнодушие к тем, кто слишком уязвим, чтобы представлять какую-либо угрозу, или слишком слаб, чтобы привлекать к себе внимание.
Когда смотритель Уоллес сообщил, что Рифф помещен в лазарет, я тут же решила, что мой новый друг не ужился с соседями или пытался покончить с собой. Но он выглядел совершенно здоровым, и это заставило меня задаться вопросом, почему его не поместили в общий блок. Да, он молодой и тихий, но это не давало повода делать для него исключение. Щенков часто запирают вместе с волками. Почему же к нему такое особое отношение? Больше всего меня раздражало, когда кому-то оказывались незаслуженные привилегии, и меня уже начало тяготить странное и непривычное задание, которое мне поручили.
Это был не самый лучший день в жизни Джоша.
— В чем дело? — пробормотал он сонным голосом.
— А ты как думаешь? — так же тихо ответила я вопросом на вопрос и велела собираться.
Я видела, что, пока он одевался, воспоминания жестоко и неумолимо обрушились на него. В тот день должны были состояться похороны его отца, и мне волей-неволей предстояло играть роль сопровождающего. Раньше мне приходилось доставлять заключенных в суд или в больницу, однажды лаже в школу. Но никогда прежде я не покидала тюрьму посреди ночи без надлежащего документа, без помощника или формального разрещения и никогда прежде не получала строжайшие рекомендации не распространяться о происходящем. Наверное, мне надо было выяснить причину. Я должна была сослаться на кучу правил, которые нарушала, и сказать о том, что придется много лгать. Но я решила, что нет смысла выступать против смотрителя Уоллеса. Заявляя о должностном правонарушении, ты делаешь хуже только себе.
Мы вышли из камеры и двинулись по коридору. Джош старался не смотреть мне в глаза. Я решила, что он подавлен предстоящими похоронами и чем меньше мы будем друг с другом общаться в течение дня, тем проще нам обоим будет пережить все это.
Мы вместе спустились по темной лестнице лазарета и через коридор прошли в центр управления. Джош оглядывался и глазел по сторонам, как любопытный турист. Мы находились в самом центре тюрьмы, отсюда вели коридоры в четыре тюремных блока, образовательный центр и административный корпус.
Когда никого нет, это место напоминает пустой стадион. На первом этаже ровно посередине возвышается «Пузырь» — огороженный решеткой и пуленепробиваемым стеклом пункт управления для охраны, оснащенный мониторами, на которые передаются данные с камер наблюдения, снимающих все, что происходит в тюремных блоках, а также в коридорах и служебных помещениях. Под «Пузырем» находится склад боеприпасов, где скучающие надзиратели имеют возможность поиграть с оружием, которое не могут носить во время обычных дежурств. Еще ниже расположен старый изолятор, который мы называем Городом. Он напоминает средневековую темницу — это наша тюрьма в тюрьме. Лет пять назад его закрыли в связи с тем, что нынешняя администрация придерживается более мягкого и щадящего подхода к работе.
Шестью этажами выше, на высоте нескольких метров от четвертого уровня тюремных блоков, поднимается стеклянный купол. Тем утром он отражал свет, испуская слабое мерцание, которое придавало главному залу сходство с тускло освещенным собором. Днем же, когда солнечные лучи пробиваются через грязь, скопившуюся на куполе за сто лет, это место напоминает самую странную оранжерею на свете.
В свое время на строительство купола ушло, наверное, целое состояние, он видел сотни тысяч заключенных и надзирателей, коротающих жизнь под его сводами. И все ради чего? Когда-то архитекторы и строители считали, что заблудшие души быстрее исправятся, если смогут созерцать Бога на небесах. Высокие окна освещали центральный зал и ряды узких камер, тесных и аскетичных. Это было сделано намеренно, чтобы сдерживать активность зэков и способствовать развитию их духовного мира. Явный просчет психологов, который теперь, по истечении времени, кажется смехотворным.
Я считала подобные преобразования пустой мечтой. Ты можешь ограничить заключенных в поступках, но тебе никогда не удастся контролировать их мысли, в большинстве случаев дурные. Вместо того чтобы мечтать о единении с Богом, большинство находящихся в этих стенах людей — как надзирателей, так и зэков — тратят свои умственные силы лишь на то, чтобы выяснить, какими возможностями они располагают, как им выжить, заработать деньги, получить сексуальное удовлетворение или ширнуться какой-нибудь дрянью до конца вечера. Все остальные поступки лишь способ убить время, отведенное на их жалкую жизнь.
Сопровождая Джоша, я старалась держаться подальше от административного корпуса, где дежурящие ночью офицеры могли все еще заполнять отчеты. Мы вышли во двор. Холодный воздух пощипывал кожу. Снега не было, но промерзшая земля трещала под ногами. В такое утро в самом начале декабря ты, как язычник, ждешь, когда же наконец взойдет солнце. Перед центральными воротами на проходной стоял смотритель Уоллес. Он поджидал нас в гордом одиночестве. Когда мы подошли, он стал листать бумаги, проверяя старые пропуска. Его толстые короткие пальцы ни на минуту не прекращали свою работу. Когда он поднял глаза, меня охватило легкое чувство вины, но я тут же уверенно выпрямила спину. В конце концов, я не делаю ничего дурного.
Проблема заключалась в том, что когда-то я восхищалась этим человеком. В штате тюрьмы состояли еще четыре смотрителя — так мы называли руководящих сотрудников, — все они имели одинаковое положение и не делились по старшинству, однако Уоллес пользовался особым авторитетом коллег, это было ясно по тому, какие рещения он принимал и какие отдавал распоряжения. Я с самого начала была потрясена его замечательной эрудицией, сдержанностью и особенно суровым непоколебимым профессионализмом. Подобные качества нечасто встречаются в заведениях, где требуется строжайшее соблюдение дисциплины. Следуя его примеру, я тоже выработала свою, пусть и не слишком очевидную, линию поведения и стала презирать вялость и продажность окружающих меня людей. Я считала, что начальник вроде Уоллеса должен обратить внимание на мою принципиальность. Но за два года службы я не заметила ни особого к себе отношения, ни одобрения с его стороны. От моего уважения к нему не осталось и следа, когда он отклонил мое прошение о вступлении в ОБР.
Отряд быстрого реагирования — это что-то вроде спецназа, настоящая элита среди офицеров охраны. Их задача заключалась в том, чтобы улаживать затянувшиеся конфликты и разрешать особенно опасные ситуации. Я хотела вступить в отряд по ряду причин. Во-первых, меня привлекали деньги — подобное назначение давало дополнительные пятнадцать или даже двадцать тысяч в год. Во-вторых, это серьезная, ответственная работа, одно только название подразделения звучало внушительно и грозно. К тому же я надеялась, что это станет поворотным этапом в моей жизни. Я не исключала возможности, что после нескольких лет работы в исправительном заведении смогу заинтересовать какое-нибудь федеральное агентство и сделать наконец карьеру.
