Предположим, тебя зовут Джошуа. Тебе восемнадцать лет, ты — тихий студент, который любит рисовать, а в остальном совершенно нормальный человек. Но твоя девушка больше не хочет с тобой знаться. Нашла себе другого, и это сводит тебя с ума. Тебе стало известно, что ее родители уехали из города, и ты знаешь, что она сейчас с ним.

Они лежат в гостиной на кушетке, сняв футболки и расстегнув джинсы… Ровно месяц назад вечером в пятницу вы занимались тем же самым…

Ты берешь пистолет своего отца, потому что хочешь показать ей, как тебе больно и как далеко ты готов пойти, чтобы вернуть ее. Но когда наконец оказываешься в гостиной, все происходит не так, как планировалось. Да и какие у тебя могли быть кланы? Ты понимаешь, что она больше не твоя девушка. Она кричит, чтобы ты убирался вон, в ее взгляде нет прежнего чувства к тебе. Ее новый парень решает изобразить из себя Рэмбо. Это безумие. Вы начинаете драться, пытаетесь вырвать друг у друга пистолет, который извивается, как живая змея. Его дуло целится то в одну, то в другую сторону. Тебе просто хочется отнять у него пистолет и уйти домой. Но Рэмбо не унимается.

Потом он все же ослабевает хватку. Вы оба тяжело дышите, ты чувствуешь себя опустошенным и просто уходишь. Потрясенный, в полном оцепенении едешь домой и молишь Бога, чтобы они не позвонили в полицию или твоим родителям. Потом еще целый месяц трясешься от страха и весь год мучаешься от стыда. Начинаешь потихоньку приходить в себя лишь на втором курсе колледжа.

Бросаешь медицинское отделение и теперь собираешься получить диплом психолога, а в свободное время стараешься как можно чаше посещать уроки живописи. Иногда вспоминаешь вечер той пятницы. Тебе даже удается немного разобраться в причинах случившегося.

На одном семинаре ты узнаешь статистику тяжких преступлений, совершенных молодыми мужчинами. Похоже на эпидемию, но никто не хочет этого признать.

В возрасте от семнадцати до двадцати лет мозг человека еще недостаточно развит, чтобы полностью разграничить правильные и неправильные поступки и отличить реальность от фантазии. Полные сил молодые мужчины находятся во власти эмоций, по имеют слишком мало возможности выразить их, поэтому прибегают к насилию и самоуничтожению. Именно благодаря этому несоответствию возникает возможность вербовать солдат-наемников или террористов-смертников.

Сидя в библиотеке, ты рисуешь ее портрет, делаешь в блокноте пометки и вспоминаешь о пистолете и о том, что чувствовал, когда держал его в руках, как он едва не выскользнул у тебя из рук, пока вы дрались, и какими страшными были те несколько минут неопределенности. Ты откладываешь в сторону ручку, прячешь свой рисунок и благодаришь Бога, что не случилось ничего дурного.

А теперь представим, что пистолет все-таки выстрелил.

Нe знаю, как лучше начать.

Я должна объяснить, почему главная загадка для меня не то, как заключенному удалось сбежать из прекрасно охраняемой тюрьмы, не значение загадочных рисунков и не личности тех, кто был причастен к убийству. Я никак не могу разгадать тайну человеческого сострадания. И это мучает меня подобно воспоминаниям об ампутированной конечности. Слишком многое переплелось в этих понятиях: любовь и боль, одержимость и заброшенность, унижение и нужда. Пусть я цинична и весьма скептически настроена, как того требует род моих занятий, но не стану отрицать, что между заключенными и сотрудниками исправительного учреждения могут возникнуть вполне искренние отношения. И еще я знаю: подобные отношения почти всегда основываются на взаимной выгоде, это своего рода коммерческие связи. Зэки нужны нам не меньше, чем мы им. И знаете, эти долги накапливаются, и порой приходится идти на компромисс со своими принципами, чтобы расплатиться. Такое может случиться с каждым из нас.

Меня зовут Кали Уильямс. Сомневаюсь, что родители знали, что называют меня в честь индийской богини тьмы и разрушения, когда поменяли буквы в самом обычном имени Кейли. Я выросла в безликой западной глубинке, где все стремятся жить тихо и спокойно, но при этом немножко отличаться от остальных. А я всегда была слишком резкой и напористой.

Если бы я просто хотела поведать миру об исправительном учреждении Дитмарш и моей работе в нем, то, возможно, начала бы с рассказа о своих ежедневных обязанностях. И особо подчеркнула бы, каково тридцатидевятилетней женщине служить там, где из трехсот двадцати сотрудников всего двадцать шесть представительниц слабого пола. Мы все обеспечиваем охрану в тюрьме, где содержится по меньшей мере девятьсот пятьдесят отпетых мерзавцев: насильников, наркоманов, мошенников, рецидивистов, педиков-«белых воротничков», участников преступных группировок и относительно честных убийц.

Мне нравится моя работа. Я люблю слушать грохот и лязганье решеток, мне приятно состояние спокойствия и хладнокровия, которые необходимы здесь. Я умею внимательно наблюдать за поведением и настроением заключенных. Стараюсь не обращать внимания на бравые шуточки и косые взгляды моих коллег-мужчин на неумело замаскированную и беспомощную мужскую критику. Я никогда не задавалась вопросом, что в моей работе правильно, а что — нет, мне и так все было предельно ясно, и все же иногда меня удивляло, как я стала человеком с тяжелой громыхающей связкой ключей на поясе, которому приходится принимать быстрые рещения исходя из беспощадных правил. Я особо не злоупотребляю своим положением и стараюсь по возможности избегать крайних мер. Но больше всего меня раздражает чрезмерная жалость к самим себе — этим отличаются люди, имеющие слишком много свободного времени. Можно сказать, и я из их числа.

Хотя дело тут не в моей работе, а во мне самой. Это связано со случившимся, со всеми тайнами, о которых я говорила, и, что особенно важно, с тайной человеческого сострадания. Когда я обнаружила изуродованное тело, висящее на двери заброшенной камеры в подвале тюрьмы, меня больше всего поразило, что люди, которые это сделали, похоже, не знали жалости и сострадания. Мне приходилось сталкиваться с насилием, но никогда прежде я не видела столь разрушительного результата необузданной жестокости. Я заставила себя переступить через порог, прижалась к холодной разрисованной стене и попыталась разглядеть его лицо. Кем я была в его мертвых глазах: опоздавшим спасителем или очередным мучителем? Я не могу ответить на этот вопрос, не разобравшись в событиях, которые предшествовали этому. Именно поэтому и мучаюсь, с чего лучше начать.

Я люблю часы отдыха. В такие моменты кажется, что ты контролируешь ситуацию и при этом можешь обрести уединение. Особенно мне нравится послеобеденный отдых, в это время зэки переставали злиться и направляли свою энергию на решение конкретных задач.

Даже зимой я часто перехожу из одного корпуса в другой через двор, а не через туннель. Свет из камер заключенных оставляет тонкие полосы на гранитных стенах, напоминающие белые кресты военного кладбища. В местной церкви собираются те, кто вновь обрел веру. Из гимнастического зала доносятся удары баскетбольного мяча. В библиотеке юристы-любители изучают прошлые дела с усердием археологов, смахивающих пыль с покрытых землей камней. Сидящие в камерах зэки перелистывают страницы потрепанных детективных романов, надеясь, что их предшественники не вырвали последние страницы. Когда же мы закрываем камеры и запираем блоки, заключенные опять становятся беспокойными и тревожными, но после полуночи все приходит в норму, и даже те, кого мучит бессонница, сидят тихо. Эта благодать заканчивается за час до завтрака, когда многие зэки просыпаются и принимаются делать утреннюю зарядку, молиться и совершать прочие, иногда унизительные, ритуалы, которые призваны избавить их от навязчивых идей и маний. И тогда их умы начинают «бродить», у них появляются планы, их охватывает тревога или даже гнев, а для надзирателей начинается новый трудовой день, будь он неладен.