Я почувствовала, что проведена черта, отделяющая меня от остальных. Пыталась проанализировать ситуацию, подавить возмущение и добыть как можно больше информации.

— Вы упомянули про звонки. Значит, звонил не один человек? — спросила я, вспомнив о незнакомце, звонившем мне среди ночи.

Уоллес устало и равнодушно пожал плечами.

— Это был один и тот же репортер. Его зовут Барт Стоун. Очень настойчивый. Звонил мне, в офис начальника тюрьмы, нескольким офицерам охраны.

Уоллес не стал распространяться, что это за офицеры охраны. Я прекрасно понимала, что означали все эти звонки. Неужели я оказалась таким плохим надзирателем? Неужели женщине проще злоупотребить своими полномочиями? И что со мной не так?

Уоллес прервал мой внутренний монолог, пустив вход тяжелую артиллерию:

— Кто-то сделал фото, где ты стоишь над Хэдли с занесенной над ним дубинкой. Я не видел и не могу сказать, насколько серьезные у нас проблемы.

— Но каким образом кому-то удалось сделать фото?

Уоллес пожал плечами:

— У кого-то под рукой оказался фотоаппарат. Возможно, и видеокамера. Не исключено, что фотографию сделали телефоном. Я не знаю. Но это фото подлило масла в огонь, более того, информация может просочиться в прессу.

Новость о фотографии оттеснила на второй план все мои мысли, я замолчала.

Уоллес посоветовал обратиться в профсоюз и найти юриста, а также записаться на прием к психологу.

Вероятно, он заметил мой удивленный взгляд и неожиданно выдал:

— Хороший специалист может помочь тебе полностью изменить жизнь… и карьеру. — Он замолчал. — Я знаю, психоаналитики оказывали серьезную помощь тем, кто в ней нуждался. И я видел тех, кто отказался от их консультаций, — у них возникали серьезные проблемы.

Мысль о том, что все, включая смотрителя, жаждут моего падения, полностью уничтожила меня. Я обнаружила Кроули, которого никто не мог отыскать. В нормальном мире подобный поступок отметили бы как заслугу и забыли о моих прежних ошибках. Но только не здесь и не по отношению ко мне.

— Кали, — в голосе Уоллеса звучали нотки нетерпения, — ты должна хорошо все обдумать. Не позволяй эмоциям взять над тобой верх.

«Ну да, разумеется, я же психопатка», — усмехнулась я про себя.

— И ни в коем случае не общайся с репортерами. Этим ты еще больше навредишь себе, — гнул свое Уоллес.

Его слова прозвучали как обвинение. Я даже не думала обращаться к репортерам. Меньше всего хотела оказаться в центре внимания, ведь это ухудшит мое положение. Но особенно тревожило, что никто не хотел воспринимать меня как «своего парня». Во мне видели чужака, который прикрывается идеями о равноправии полов и занимает место, изначально для него не предназначенное.

В четыре часа утра я села в машину и помчалась домой. Яростно сжимая руль, я пару раз всхлипнула, глядя на белые полосы, стремительно исчезающие под колесами автомобиля.

Мне предложили пройти курс психотерапии. Это позволит администрации представить меня как человека, чье психическое состояние не позволяет ему работать надзирателем. Если адвокаты Хэдли окажут на них давление, мной пожертвуют, чтобы разрядить ситуацию. Уоллес знал, что в моем положении нельзя обращаться к психологу. Администрация тюрьмы обычно поощряла сотрудников, переживших серьезный стресс, в их визитах к психоаналитику, но для женщины это не такой уж простой шаг. Мужчины могли смело рассказывать о сеансах у психоаналитика и, шутя, вспоминать дурацкие психологические термины — это помогало им казаться более чувствительными натурами. Но если женщина заходила в кабинет психоаналитика, все сразу начинали считать ее слабохарактерной и психически неуравновешенной. Это клеймо осталось бы на мне до конца дней.

По дороге домой я остановилась на заправке и купила газету. Дома прошла на кухню, села завтракать, не снимая форму, и принялась листать газету. Статья о Кроули занимала почти всю первую полосу.

Тон статьи был довольно жесткий, а содержание — сплошной ложью в духе выступления Уоллеса. Там было сказано, что Кроули покончил с собой в камере и подобный поступок не такое уж экстраординарное происшествие для мест заключения. Я посмотрела комментарии на редакционной полосе, надеясь отыскать вопросы или подозрения, но ничего не нашла. Затем продолжила изучать городские новости и вдруг наткнулась на заголовок, напечатанный шрифтом среднего размера. Мое внимание привлекло слово «заключенный». Это была статья о Шоне Хэдли и обо мне. Я не сразу приступила к чтению, а сначала попыталась успокоиться и набраться мужества. Как можно оценить подобный материал? Полезной информации и существенных деталей было немного, к тому же тон повествования, слегка отстраненный и немного ханжеский, казался слишком высокопарным дли газетной статьи. Там приводились жалобы адвоката и обвинения, выдвинутые в адрес нескольких офицеров охраны, в частности Кали Уильямс и Реймонда Маккея, а также начальника тюрьмы Гевина Йенсена и всего департамента исправительных учреждений. Я несколько раз перечитала довольно цветистую фразу об отмене визитов на Рождество, которая так расстроила подружку Хэдли и троих его детей. «Восьмичасовая поездка на старенькой «импале» утомила детей и наполнила сердце Синди Харрис страхом, что, возможно, она никогда уже не увидит Шона Хэдли».

Автором статейки значился некий Барт Джастин Стоун. Не на шутку разозлившись, я стала искать о нем информацию в Интернете и обнаружила целую страницу ссылок. Оказывается, он писал небольшие заметки о выборах в администрацию штата и занимался подготовкой прошлогоднего марафона, в котором принимал участие. Также из-под его пера вышла серии статей о метамфетаминных лабораториях в развлекательном центре «Кинопарк». По словам Стоуна, почти весь город знает лаборатории, но лишь смерть одного из подростков от передозировки наконец-то заставила полицию перейти к активным действиям.

Я так устала, что буквально валилась с ног. Протянув руку к телефону, стала слушать записи автоответчика, чтобы выяснить, кто мне звонил. Представитель профсоюза. Моя подруга Джина. Кто-то повесил трубку, ничего не сказав. Я посмотрела номер на определителе. Он показался мне знакомым, и я вспомнила о смятой записке от Руддика. Это был он.

Утром в назначенное время Джош явился в кабинет брата Майка. От волнения все его тело покрылось испариной. Он уселся на кушетку, ожидая, пока брат Майк поднимет взгляд от стола и посмотрит на него. В комнате стояла тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов, а тусклый утренний свет словно дымка проникал через выходящее во двор окно.

Это было их третье индивидуальное занятие, но на двух они обсуждали только рисунки Джоша, его семью и книги, которые он любил читать. Брат Майк обещал, что вскоре они затронут более серьезные темы.

Теперь, сидя перед суровым священником, Джошу предстояло выяснить, обещание это или угроза. Брат Майк оторвался наконец от своих бумаг, сел на стул напротив него и заговорил. Его седая борода топорщилась, глаза поблескивали из-под бровей.

— Джошуа, ты знаешь, что такое милосердие?

Этот вопрос встревожил Джоша и заставил сосредоточиться. Он почувствовал, что могут возникнуть большие неприятности, и внутренне собрался.

— Я прекрасно знаю, что ты сделал. Но пока не могу понять почему. Возможно, ты и сам еще не осознаешь этого. Но если нам удастся разобраться, у тебя появится возможность примириться с собой и заслужить прощение. Я вижу, как сильно ты страдаешь и какую неловкость испытываешь. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Джош даже не удосужился кивнуть или пожать плечами. Какая разница, признаешь ты свою вину или нет? Твое мнение никого не интересует.

— Я смог составить некоторое представление о тебе исходя из наших с тобой предыдущих разговоров, твоего досье, занятий в студии, а также из разговоров других заключенных. Хочешь узнать, что я думаю?

— Да, — выдавил из себя Джош.

«Как будто у меня есть выбор», — подумал он.