Мне вспомнился мой визит в карцер, потерянный, полный отчаяния взгляд Осселя. Такого у истинного убийцы не встретишь. Обреченность того, кто стал убийцей не по своей воле. В его взгляде сквозило непонимание произошедшего. И снова эта брошенная им будто в полузабытие фраза: «Картина… Все дело в этой картине… Эта синева… лазурь…»

— Я верю, что Оссель своими руками убил сожительницу, — помедлив, признался я.

— Ну вот, видите! Я уж было подумал, что ваше расположение к нему перевесило доводы разума.

— Но разве не может быть так, что он в этом невиновен?

— Вы уж потрудитесь разъяснить.

— Вспомните напившегося до безумия. Ведь он не отвечает за свои поступки. В пьяном угаре ему ничего не стоит и убить, и искалечить человека, словом, без колебаний пойти на то, на что никогда не отважился бы в трезвом рассудке. В таком состоянии человек во власти винных паров, и ничего другого.

— Ну и ну! В вас явно гибнет адвокат, Зюйтхоф. Если следовать вашей аргументации, в будущем для убийц наступит райская жизнь. Влей в себя побольше, а потом убивай, режь, души! И все тебе с рук сойдет. Вы серьезно так считаете?

— Не каждый пьяный начисто теряет разум. Но не будем об этом спорить, это всего лишь пример. И я не знаю, сколько Оссель выпил в субботний вечер.

— Ну, во всяком случае, трезвым он явно не был. И он, и эта Геза любили выпить.

Я невозмутимо продолжал:

— А разве не может человек вдруг оказаться под воздействием чего-то, что действует на него сродни опьянению и заставляет совершать поступки, которые он и не думал совершать?

— Убить, например?

— В том числе и убить.

— И что же это, по-вашему, такое?

— Мне вновь приходит на ум картина. Почему Оссель упомянул о ней, когда я пришел к нему в карцер? Ведь он явно не случайно вспомнил и заговорил о ней.

Подумав, Катон покачал головой:

— Я что-то никакой связи не улавливаю. Не может картина взять да и убить кого-нибудь. И одурманить подобно алкоголю тоже не может.

— Вы, как я понимаю, живописью не увлекаетесь?

— Ну, есть у меня дома парочка картин.

— Но они для вас ничего особенного не представляют, ведь так?

— Почему же. Стены ведь надо чем-то заполнять, а не то они выглядят неуютно.

— Вашего мнения придерживаются очень и очень многие. И множество художников, выполняя очередной заказ, руководимы сходными мыслями. Но ведь есть и другие картины. Они способны опьянить того, кто на них засматривается, лишить рассудка. Заставить его восторгаться, переживать, восхищаться или даже повергнуть в ужас.

— Но не толкнуть на убийство!

— Вы высказали довольно любопытную мысль и тут же начисто ее опровергли, уважаемый господин Катон. Может, вам все же следует додумать ее до конца, а уж потом делать окончательные выводы?

Сделав глоток пива, судебный инспектор принялся сверлить меня взглядом.

— Зюйтхоф, вы правда верите в то, что говорите? Считаете, что эта загадочная картина подтолкнула вашего приятеля на убийство?

— Она висела в доме красильщика Мельхерса, когда он убил жену, сына и дочь. Она находилась в камере Мельхерса, когда он покончил жизнь самоубийством. И она же была в доме Осселя, когда погибла Геза Тиммерс.

— Все это мне хорошо известно. А где она сейчас?

— Как раз это я рассчитывал узнать от вас.

— Что ж, должен вас разочаровать. Картина исчезла, будто сквозь землю провалилась.

— Вы нашли человека, который был в квартире Осселя и унес ее оттуда?

— Обнаружь я этого человека, я заполучил бы и картину, — раздраженно бросил инспектор Катон.

— Похоже, вы тоже заинтригованы. И считаете, что во всем этом деле картине отведена определенная роль!

— Да, она неизвестная величина в задаче, и это мне очень не нравится. Можно предположить, что картина имеет необычайную ценность, но что за критерии этой ценности? Может, она вовсе и не имеет отношения к убийствам.

— На мой взгляд, слишком уж много «может». Я не смогу спокойно спать, пока дело с картиной не прояснится.

— Поступайте как знаете, Зюйтхоф, если это дарует вам утешение.

Катон отодвинул опустевшую кружку в сторону и поднялся.

— Для меня дело закрыто. И у меня масса других, которые еще предстоит распутывать.

После того как инспектор попрощался и ушел, я заказал еще кружку пива. Впрочем, одним пивом дело не ограничилось. Чтобы избавиться от кошмарного зрелища, мне потребовалась здоровенная бутылка водки.

Ослепительный луч солнца вырвал меня из бесконечной вереницы кошмарных сновидений. Оссель вновь и вновь умирал на моих глазах, глядя на меня с немой укоризной. А разве не имел он на то оснований? Разве не я был соучастником его гибели на эшафоте? Кто обязан был помочь ему, если не я? Кто должен был предпринять все возможное, да и невозможное ради его спасения, если не его единственный друг Корнелис Зюйтхоф? И даже проснувшись разбитым, я был несказанно рад освободиться от пут ночного кошмара. Тревожные образы растворились в свете наступившего утра, но вот отделаться от чувства вины было вовсе не так просто.

Невольно зажмурившись от яркого света, я не сразу сообразил, что я не дома. Я видел перед собой не широкие окна комнатки вдовы Йессен, через которые по утрам проникал мягкий рассеянный и привычный свет, а четырехугольное, почти квадратное оконце, выходившее на восток. Восходящее солнце нещадно высвечивало все мои еще не осмысленные грехи.

Поворачиваясь на бок, я внезапно уперся локтем в чье-то мягкое, грузное тело. И тут же послышалось недовольное мычанье. Мой взор блуждал по розовой плоти — округлому бюсту, полным бедрам, пухлому животу. Да с таким выменем можно целый взвод солдатни молоком опоить. Волнистые светлые волосы спадали на покатые плечи, обрамляя краснощекое круглое личико.

Женщина была еще молода, и, лишь сделав над собой усилие, я сообразил, каким образом очутился в ее постели. Звали ее Эльзой, она прислуживала в той самой харчевне, куда меня затащил судебный инспектор Иеремия Катон. Я вспомнил о водке, которую не пил, а хлобыстал после отбытия инспектора. Потом непонятно как я оказался в могучих объятиях Эльзы.

Все остальное тонуло в пьяной одури, но, если судить по нашим с ней обнаженным телесам, нетрудно догадаться, чем завершился вчерашний вечер. Вместо милых сердцу воспоминаний о минувшей ночи меня терзало чувство вины — нечего сказать, быстро же ты утешился после потери своего единственного настоящего друга! Напился как свинья, подцепил бабу и…

Пытаясь дотянуться до валявшихся на полу штанов, я невольно разбудил Эльзу. Девушка зевнула во весь рот, потянулась, выпятив чересчур пышные груди, словно желая вновь продемонстрировать мне во всей красе свои плотские достоинства. Я застыл, тупо уставившись на розовую кожу, не испытывая ничего, что даже отдаленно напоминало желание, а одно только отвращение. Отвращение к себе.

— Ты что, уже собрался уходить? — осведомилась Эльза, смахнув со лба непокорную прядку. — У меня есть парочка часиков перед работой. Так что можем с тобой еще позабавиться, ничуть не хуже, чем ночью.

И подкрепила приглашение, улыбнувшись до ушей, поглаживая себя пониже живота.

— У меня сегодня дел невпроворот, — попытался отговориться я, надевая штаны. — К тому же по утрам меня обычно на мясцо не тянет.

Закрыв за собой дверь, я стал спускаться по узенькой лестнице. Малышка Эльза обрушила на меня на прощание шквал площадной брани.

Оказывается, ее каморка располагалась в той же постройке, что и харчевня. При выходе из дома я пересек улицу, где, несмотря на ранний час, многие торговцы разбивали лотки. И хотя я избегал даже смотреть в сторону площади перед городской ратушей — места недавней казни, меня неудержимо тянула туда неведомая сила.

К счастью, изувеченное тело Осселя догадались отвязать и увезти — столб одиноким напоминанием торчал над деревянным помостом. Тело скорее всего увезли на другой берег реки Ай, в Волевейк, туда, где трупы казненных привязывали уже к другим столбам для всеобщего устрашения. Там они и стояли, поедаемые червями. Неизвестно отчего я почувствовал облегчение, но ненадолго — домой я направился в премерзком настроении, радоваться было явно нечему.