— Инспектор, скажите, а что все-таки с Рембрандтом ван Рейном? — поинтересовался я на прощание. — Он, случаем, не нашелся?

— До сей поры нет, — ответил Катон, как мне показалось, виновато. — Откровенно говоря, у меня до сих пор не было времени вплотную заняться этим. Когда я вчера вечером побывал у него дома — необходимо было сообщить его дочери о том, что произошло с вами, — она пребывала в весьма подавленном состоянии, как мне показалось. И умоляла меня позволить ей увидеться здесь с вами.

— И что же вы?

— Думаю, мне нет необходимости объяснять вам, каковы правила Распхёйса. А вы что же — в самом деле жаждете, чтобы она увидела вас здесь?

— Разумеется, я этого не жажду, — не стал я кривить душой. — И все же от души благодарен вам, господин Катон.

— За что? Пока что вам меня благодарить особенно не за что.

— По крайней мере вы хотя бы попытались что-то сделать для меня. В вашем положении трудно рассчитывать на большее.

— Ладно, ладно. Давайте лучше обсудим ваше положение. Так как — надумали чего-нибудь?

— Что вы имеете в виду?

— Ваше признание.

— Я невиновен, инспектор Катон, неужели вы мне не верите?

— Верю я или нет, не суть важно. В счет идет лишь то, что можно доказать. Так что если вам придет что-нибудь в голову, доложите надсмотрщикам.

Инспектор Катон кивнул мне на прощание, а Арне Питерс захлопнул дверь карцера. И снова я погрузился в темноту. Последнее, что я видел, — это выражение довольства на птичьем личике Арне Питерса.

Опять я был наедине со своими нелегкими мыслями. Вынужденное безделье просто сводило меня с ума. Иногда оно казалось мне даже страшнее и мучительнее предстоящей участи — если моя «вина» в поджоге и убийстве членов семьи ван Рибек будет «доказана».

Из темноты возникло лицо Корнелии. Я видел ее отчетливо, будто в белый день. Морщинки озабоченности на милом личике, стоящие в ее пронзительно-синих глазах слезы. Может быть, как раз заточение в этой лишенной света камере и помогло мне осознать, что нет для меня на целом свете другой женщины, кроме Корнелии. Запоздалое, надо сказать, осознание.

Сколько же часов или дней миновало, пока вновь я расслышал шаги? Два часа? Два дня? Два года? Этого я сказать не мог. Ужасающее однообразие нарушило восприятие времени. На сей раз я различил, когда глаза мои успели привыкнуть к свету, фигуру Арне Питерса.

— Снова к тебе гости, Зюйтхоф. Ты у нас самый популярный из всех, кого приходилось запирать здесь, в карцере.

Питерс посторонился, пропуская вошедшего человека, прямо скажем, не из бедных, если судить по платью. Темно-синий бархатный сюртук, голубая сорочка, расшитая золотом, белый воротник из тончайших кружев. Мужчина лет сорока, не высокий и не коротышка, ни малейших признаков полноты, несмотря на принадлежность к явно зажиточным, — редчайшее явление в кругах богатеев Амстердама. Хотя в волосах и бороде была заметна седина, острые черты лица без единой морщины и орлиный нос придавали ему моложавый вид. Человек вперил в меня пристальный взгляд темных, почти черных глаз. Приглядевшись к неожиданному визитеру, я уловил в его взгляде едва сдерживаемую ненависть, от которой я, не будь заточен в этом окаянном карцере, содрогнулся бы. А здесь ты просто превращаешься в равнодушную, тупую скотину.

— Вот вы какой! Поглядишь и невольно подумаешь — такой и мухи не обидит, — с плохо скрываемым пренебрежением проговорил он.

— Ну, так уж и мухи! Не забывайте, мне ведь приписывают убийство, — ответил я. — Странно получается — вы меня, похоже, знаете, а я вас — нет.

— Слышать обо мне вам, несомненно, приходилось. Я Константин де Гааль.

Теперь я понял причину его неприязни. Он видел во мне убийцу его невесты. Разве мог я быть в претензии? Как бы повел себя я, окажись на его месте?

— Все не так, как вас пытаются убедить, — повысив голос, ответил я. — Я не поджигал дома купца Мельхиора ван Рибека. Я примчался туда, чтобы спасти Луизу. Она очень много значила для меня.

— Что касается последнего, охотно вам верю. Тем не менее это не остановило вас, и вы убили ее. Не мне, стало быть, никому — вот ваша логика! Согласны?

— Категорически не согласен. Вы заблуждаетесь. Я…

— Замолчите! — не дал мне договорить Константин де Гааль. — Наберитесь мужества и признайтесь в содеянном! Подумать только — здоровый взрослый мужчина, а извивается, будто жалкий червь!

Сжав кулаки, Константин де Гааль шагнул ко мне с явным намерением ударить меня, но тут вовремя подоспевший Арне Питерс встал между нами:

— Прошу простить, господин де Гааль, но у нас не позволено избивать заключенного. Поверьте, я очень хорошо понимаю вас, очень хорошо, в вас кипит желание удушить этого Зюйтхофа, но… Никакого рукоприкладства в стенах Распхёйса, прошу вас!

Меня не удивило бы, если бы Питерс сказал «к сожалению».

Я выдержал полный ненависти и горести взгляд де Гааля. Этот человек искренне любил Луизу.

— Чего же вы пришли сюда, если не желаете выслушать меня? — после паузы спросил я.

— У меня нет желания выслушивать ваши жалкие отговорки. Я пришел сюда сказать вам следующее: своим поступком вы обрели в моем лице непримиримого врага на всю жизнь. Я буду молить Бога о скором и справедливом возмездии, о том, чтобы вы кончили жизнь на эшафоте, чего и заслуживаете. Потому что даже если произойдет немыслимое и вы все же покинете стены Распхёйса свободным человеком, не ждите пощады от меня. Я вам торжественно обещаю это!

Сказав это, Константин де Гааль повернулся и вышел из камеры. И я даже в этом промозглом каменном мешке ощутил, как меня обдало ледяным холодом. Заиметь врага в лице одного из самых могущественных людей Амстердама означало не подлежащий обжалованию смертный приговор.

Нет, сидя в карцере без окон, я отнюдь не мог сетовать на невнимание. Обычно тот, кого помещали сюда, видит только своего надзирателя, который приносит ему раз вдень жбан воды да краюху хлеба. А тут не успел уйти Константин де Гааль, как Арне Питерс привел ко мне начальника тюрьмы Распхёйс господина Бланкарта собственной персоной.

Гневно поджатые губы и нервно моргающие глаза Ромбертуса Бланкарта говорили о том, что начальник Распхёйса пребывал в крайней взволнованности. Хотя изо всех сил старался спрятать ее под маской самоуверенности, пыжась передо мной, даже поднимаясь на носки, желая казаться выше, что при его росте выглядело донельзя комично.

— Я не могу более допустить, чтобы вы здесь баклуши били, Зюйтхоф, — с напыщенной укоризной проговорил он.

— Что же мне остается в этом жалком и темном закутке? — откровенно удивился я.

— Вы должны признаться в содеянном. Так вы избавите нас от лишних неприятностей. Вы что же, хотите, чтобы позор лег на Распхёйс?

— Хотите — верьте мне, господин Бланкарт, хотите — нет, но в данный момент меня меньше всего занимает репутация вашей тюрьмы.

Во взгляде Бланкарта сквозило такое отчаяние, что это привело меня еще в большее замешательство, Спору нет, трагическая гибель семьи ван Рибек не могла пройти незамеченной, вызвав куда больший резонанс, чем преступление Осселя Юкена. И все же мне было непонятно, отчего факт моего пребывания в Распхёйсе так тревожит начальника тюрьмы, тем более что на момент прибытия сюда я уже не находился под его началом.

— Еще раз требую от вас признаться в содеянном, Зюйтхоф. Поверьте, так вы избавите себя от многих неприятностей.

— Как я могу признаться в том, чего не совершал?

В ответ Бланкарт лишь беспомощно развел руками. И вообще, у него был такой вид, будто не меня, а его заперли здесь по подозрению в убийстве.

— В таком случае мне ничего другого не остается, — произнес он со вздохом и повернулся к надзирателю: — Питерс, выведите арестованного из камеры!

Питерс подошел ко мне, на лице его было написано довольство, природу которого мне было столь же трудно объяснить, как и подавленность Бланкарта.