— У Николауса Петтера, — подчеркнуто равнодушно бросил в ответ Оссель. Он-то прекрасно понимал, что означает это имя.

— У самого Николауса Петтера? — пораженно переспросил я. — Так ведь это же знаменитый борец!

— Да, у основателя школы борьбы, — подтвердил Юкен. — Правда, сейчас там заправляет его бывший ученик, Роберт Корс.

Мне показалось, что имя это мой наставник произнес с еле уловимым оттенком презрения.

— Ладно, что было, то прошло, — решил переменить тему Оссель. — Хочешь, чтобы я преподал тебе науку борьбы, милости прошу. Давай, наступай на меня, только не торопись. Я покажу тебе один прием для обороны. Немножко силенок и чуточка ума перетянут и твой испанский кинжал, Корнелис.

Кивнув, я изготовился к атаке. В воздухе стоял терпкий запах дерева. Для тренировок мы выбрали просторное складское помещение, где доставленное из Бразилии твердое дерево дожидалось, пока у обитателей Распхёйса дойдут до него руки. Я уже готов был атаковать Юкена, как вдруг послышался чей-то крик:

— Оссель! Оссель! Где ты там?

— Это Арне Питерс, — пояснил Юкен. Он был явно удивлен. — Мы здесь, в складе, Арне!

Раздались торопливые шаги, со скрипом распахнулась тяжелая дверь, и показалась лысая голова Питерса. Выпучив глаза, Арне скороговоркой проверещал:

— Оссель, бегом в камеру Мельхерса! Да побыстрее! Случилось ужасное!

— А в чем дело? Что с ним? — переспросил Оссель, потянувшись за своим отделанным кожей камзолом, лежавшим у бревен.

— Мельхерс… он… это… больше не жилец! — пробормотал в ответ Арне Питерс.

Невозмутимость Осселя моментально улетучилась.

— Как так? — оторопело спросил он, не попадая в рукава камзола.

— Наложил на себя руки. Я как раз принес ему обед, а он… Вся камера в крови!

Мы устремились к камере мастера-красильщика Гисберта Мельхерса. Проходя через цех, мы заметили, как работающие там заключенные провожают нас любопытными или злобными взглядами. Во все стороны летели стружки и опилки, крепко пахло потом и струганым деревом. Теперь надо всем этим витал дух смерти. Во всяком случае, так мне почудилось, когда мы вместе с еще двумя надзирателями спешили к камере Мельхерса, того самого Мельхерса, чье преступление несколько дней назад потрясло весь Амстердам.

Мастер Гисберт Мельхерс был одним из самых почитаемых специалистов своего дела и уважаемым членом амстердамской гильдии красильщиков. Человеком добросовестным, тем, кто привел принадлежавшее ему предприятие к процветанию. Ничто в его поведении, как утверждали свидетели, не указывало на то, что он способен на подобное злодеяние.

В минувшую субботу он зверски убил свою супругу и детей — тринадцатилетнего сына и дочь восьми лет. Заколов несчастных ножом, Мельхерс отрезал им головы и бросил их в красильный чан. Об этом стало известно лишь в понедельник утром, когда работники Мельхерса стали извлекать из чана оставленные для просушки ткани. Один из них, Аэрт Тефзен, случайно достал из чана и головы жертв. В панике рабочие принялись искать хозяина и обнаружили его у себя в доме. Мельхерс сидел, забившись в угол, словно затравленный зверь, и уставившись в одну точку. Он так и не смог толком объяснить произошедшее. Рядом валялся окровавленный топор, руки и платье Мельхерса также были в крови. В гостиной работники красильни обнаружили обезображенные трупы домочадцев.

Преступника тут же потащили на допрос в ратушу, и лишь под пытками он стал говорить. Мельхерс признался в содеянном, однако так и не смог сказать, что толкнуло его на этот чудовищный поступок, скупо упомянув лишь о том, что должен был так поступить. Во вторник Мельхерса перевезли к нам в тюрьму Распхёйс, где ему предстояло дожидаться суда. Но и здесь мастер по-прежнему вел себя замкнуто.

Пару раз я пытался вызвать Мельхерса на откровенный разговор, однако вскоре, поняв всю тщетность этих попыток, перестал. Начальник тюрьмы определил для мастера камеру-одиночку. В силу подавленности, в которой пребывал Мельхерс, а также особой тяжести совершенного преступления решено было не назначать Мельхерса на работы в распиловочный цех — там, между прочим, приходится иметь дело с пилами и прочим режущим инструментом.

Повернув в коридор, ведущий к камере Мельхерса, я еще издали увидел, что дверь камеры приоткрыта. Рядом на полу стояла тюремная миска с кашей — скудный обед заключенного. Оссель резким движением распахнул дверь пошире и первым вошел в крохотное помещение. Пройдя за ним, я встал рядом. Взору моему предстала неописуемая картина. За два года работы в Распхёйсе мне приходилось всякое повидать, но такое… Тут и у человека с нервами покрепче, чем мои, поджилки затряслись бы. Я сделал пару глубоких вдохов, чтобы подавить накативший приступ дурноты.

От респектабельного господина, каким был мастер Мельхерс до этого ужасного дня, не осталось и следа. Смерть наложила на его облик жуткий отпечаток. Окровавленные запястья были измочалены, словно побывали в пасти у хищника. Мастер лежал на боку, скрючившись, словно издохший зверь. В неестественно широко раскрытых глазах застыл дикий, животный ужас. На лице, в волосах, даже на зубах виднелась кровь, отчего они напоминали окровавленные клыки хищника.

— Как же он умудрился? — недоумевал Арне Питерс, качая головой. — Ничего же острого при нем не было, все отобрали.

— Посмотри на его зубы и поймешь — как! — ответил Оссель. Голос его звучал непривычно хрипло. Даже ему, повидавшему многое на своем веку надсмотрщику, видеть подобное раньше явно не приходилось.

— Откуда взялось столько крови? Непонятно…

— Ничего непонятного, отвратительно — другое дело, — бросил Оссель, поднеся запястье ко рту, словно собравшись вонзить в него зубы. — Вот так он и действовал.

Питерс невольно сглотнул.

— Неужели человек и на такое способен?

— Тот, кто прикончил жену и невинных детишек, и не на такое способен, — вмешался я и стал пробираться мимо стоявшего в дверях Осселя внутрь камеры, чтобы рассмотреть непонятный темный прямоугольник у задней стены.

— Видимо, боялся наказания, потому и пошел на самоубийство, — пробормотал Питерс.

— А может, сам решил наказать себя, — предположил я.

— Или просто свихнулся, — резюмировал Оссель, возложив мне на плечо тяжеленную ручищу, — он явно не желал пускать меня в камеру. — Арне, ты бы сбегал за начальником тюрьмы, что ли!

— Хорошо, — согласился Питерс и поспешно удалился.

Оссель, дождавшись, пока Арне исчезнет за углом коридора, вполголоса проговорил:

— Незачем ему это видеть.

Он указал на темный предмет, прислоненный к стенке камеры.

— Что это? — не понял я.

Оссель прошел в мрачный закуток, стараясь не ступить в лужу крови, в которой лежал почивший в бозе мастер-красильщик, и извлек картину в роскошной резной раме.

— Картина? — изумился я.

— Она самая.

При свете коптящих фитилей ламп, освещавших проход, я рассмотрел написанную маслом картину. На ней был изображен Мельхерс в кругу семьи. Художник запечатлел мастера в его лучшие дни, за богато накрытым столом. Рядом располневшая, но милая женщина наливает ему вино в объемистый, искрящийся серебром кубок. Слева от матери, устремив взгляд на родителей, стоят мальчик и девочка.

— Семья Мельхерса, они же его жертвы, — вырвалось у меня.

— Верно, Корнелис. Эта картина висела у него в доме.

— А как она очутилась здесь?

Оссель кивнул на труп:

— Он попросил доставить ее сюда.

—  Попросил? — повторил я. — Но, Оссель…

— Да-да, я все понимаю, заключенным не полагается иметь в камере никакой домашней утвари или обстановки. Но этот красильщик в ногах у меня валялся, так ему хотелось видеть ее. К тому же…

— Что «к тому же»? — допытывался я.

— К тому же и десять гульденов мне карман не оттянут!

— Не спорю. Только странно все это!

— Что странного? То, что Мельхерс готов был выложить такую сумму, просто чтобы со скуки поглазеть на какую-то мазню? Ну, знаешь, может, он жаждал обрести в ней утешение. Или в последний раз увидеть, тех, чья жизнь у него на совести. А потом не выдержал и покончил с собой.