Пропустив Луизу на порядочное расстояние, я направился к харчевне, где меня дожидался Хенк Роверс. Старик восседал за столом, попыхивая неизменной коротенькой трубкой.

— Ну, как дела, Зюйтхоф? Давайте-ка, вытрясайте карманы. Время распить первый кувшинчик!

— С какой это стати?

— Так я же выполнил ваше поручение и передал послание лично в руки дочке купца. И клянусь морской пучиной, поглотившей моего братца Флориса неподалеку от Нового Амстердама [3], что малышка из дома ни ногой. Так что, Зюйтхоф, проиграли вы. Продули наш спор, и нет вам оправданий!

— Ваш брат наверняка перевернется в своей океанской могиле из-за того, что вы столь легкомысленно поклялись его именем, — с торжествующей улыбкой ответствовал я. — Так вы говорите, ни на минуту не спускали глаз с дома ван Рибека?

Хенк Роверс с готовностью закивал:

— Провалиться мне на месте, если не так!

— И ни одна живая душа из дома не выходила?

— Что значит — ни одна живая душа? Ведь речь идет не о ком-то там, а о самой дочке ван Рибека!

— Вы лучше ответьте на мой вопрос.

— Служанка выходила с корзиной в руке. Тяжелая, видать, корзина, потому что она еле тащила ее.

— И возвратилась эта служанка тоже с корзиной в руке?

— Верно. Но откуда вам…

— А вас не удивило, что она вышла из дома с тяжелой корзиной и с ней же возвратилась? По идее, корзина на обратном пути должна была быть пустой? Так ведь?

Роверс озадаченно почесал затылок.

— Ну, корзина и корзина. Чему тут удивляться? Может, вы хотите увильнуть, Зюйтхоф. Не выйдет! Старика Хенка Роверса вам не надуть!

— Я не об этом! Подумайте — если с корзинкой что-то не так, может, и сама служанка не служанка вовсе?

— Как хотите, — вяло согласился Хенк Роверс. Старик явно не усматривал в моих словах логики.

Я помолчал, дав ему время обдумать. И был прав.

— Ба! — хлопнул он себя по подбородку. — Теперь я понимаю, к чему вы клоните! Но тогда ведь… значит, вы с ней… И выходит, что я… Ах ты, Господи!

— Выходит, вы проспорили пиво. Если бы присмотрелись как следует к этой служанке, разглядели бы рыжие кудри.

Недоверчиво взглянув на меня, Хенк хлопнул ладонью по столешнице.

— Разрази меня гром! Вот бы уж никогда не подумал, что она, да еще накануне помолвки, побежит с каким-то там… Ай да Зюйтхоф!

— С каким-то там приблудой без роду без племени, это вы хотите сказать, Ровере?

— Ничего такого я не думал говорить, — буркнул явно смущенный старик. И тут же с хитроватой улыбкой наклонился ко мне. — Ну, выкладывайте, как там у вас все было? Давайте, рассказывайте!

— Плутарх когда-то сказал: иногда помолчать куда мудрее, чем говорить без умолку.

— Не знаю, я с ним не знаком. Но, как я понимаю, вам не хочется об этом рассказывать.

— Да бросьте вы кипятиться, Хенк! Ничего вы мне не должны! Более того, я сейчас закажу для нас еще пива. За мой счет, разумеется. Что скажете?

— Скажу, что в глотке пересохло, вот что скажу, — ответил довольный Роверс.

Пока мы воздавали должное пиву, я стал выпытывать у Хенка, не было ли переполоха в доме после возвращения Луизы.

— Нет-нет, ничего такого не было. И отец ее не дожидался у входа, нет. Не верите, так спросите его самого — вон он как раз выходит.

Впервые моим глазам предстал собственной персоной Мельхиор ван Рибек. Седая остренькая бородка, седые, почти белые волосы, выбивающиеся из-под широкополой шляпы. Мне этот человек показался постаревшим раньше времени. Может, оттого, что шел ссутулившись, как старик. Словно его пригнетало к земле неведомое горе. И тут мне невольно вспомнился доктор ван Зельден.

Когда я слушал рассказ его дочери, Мельхиор ван Рибек казался мне отпетым негодяем, чудищем в людском обличье, которого я, будь на то моя воля, взял бы за шиворот и, хорошенько встряхнув, бросил в ближайший канал. Но сейчас, видя ван Рибека воочию, я не испытывал к нему ничего, кроме сострадания и жалости. Я чувствовал, что он ненавидит себя за содеянное в отношении собственной дочери. Может, у него и впрямь не оставалось иного выбора? Впрочем, Бог ему судья.

Истинными виновниками были другие: люди, подобные ван дер Мейлену, готовые извлечь выгоду из людского горя. Вот их следовало судить и наказать. Но как?

22 сентября 1699 года

Рембрандт шел на поправку. Сразу же после завтрака он отправился к себе в мастерскую поработать над очередным автопортретом, в последнее время они стали чуть ли не одержимостью старика. До истории с репродукцией он зазывал в мастерскую и меня, и я узнавал от него массу нового и интересного для себя: как подобрать нужный оттенок, смешивая краски, о светотени, о том, как переносить образы на передний план, да и о многом другом. Но так как отныне я перестал для него существовать, деятельность моя в этом доме ограничивалась исполнением мелких поручений по хозяйству, главным образом походами с Корнелией на рынок. В такие дни мы, покончив с покупками, непременно урывали часок, дабы посидеть на солнышке на берегу канала Розенграхт и поглазеть на воду. Говорили мы мало, я был безумно счастлив просто держать ее за руку.

В тот день после обеда у меня не было тренировок у Роберта Корса, да и Мертен ван дер Мейлен, хоть и пообещал мне привести очередную натурщицу, что-то тянул. В душе я был даже доволен, ибо представления не имел, как поведу себя с ним при следующей встрече. И, решив воспользоваться свободным временем, я отправился на Дамрак. Там я еще издали заметил, как дочь Эммануэля Охтервельта подметает мостовую перед входом в лавку. Повинуясь сиюминутному порыву, я купил у уличной торговки букетик цветов и торжественно вручил его Йоле. Она с улыбкой поблагодарила меня, при этом смотрела так, что, не обладая даром провидца, можно было понять: надумай я набиться в зятья к владельцу лавки Охтервельту, мои шансы были бы чрезвычайно велики.

— Ваш отец в магазине? — осведомился я.

— Да, господин Зюйтхоф. Как всегда, весь в работе.

— А какое у него настроение?

— Лучше некуда. Дневники господина де Гааля идут буквально нарасхват. Как бы нам не пришлось еще один тираж заказывать, так говорит отец.

— Каким образом он вообще вышел на этого де Гааля? Не хочу на него наговаривать, но ведь в качестве книгоиздателя он до сих пор не проявлял себя.

— Сейчас все меняется, по выражению самого отца. А с господином Фредриком де Гаалем он познакомился через молодого господина де Гааля. Тот частый гость у нас.

— Ну, раз ваш отец, как вы говорите, в добром расположении духа, возьму-ка да загляну к нему, — сообщил я и переступил порог всегда полутемной лавки.

Охтервельт стоял у конторки, уткнув хрящеватый нос в бумаги, и, орудуя пером, вносил поправки в колонки цифр. Уйдя с головой в работу, он даже не заметил моего появления.

— Подбиваете итоги, господин Охтервельт? Небось подсчитываете прибыль последних дней? — дружелюбно осведомился я после приветствия. — Так углубились в арифметику, что и видеть никого не желаете. До меня дошли слухи, будто дневник де Гааля хорошо раскупают.

По растерянному взгляду купца я понял, что он не узнает меня. Но уже мгновение спустя рот его растянулся в улыбке.

— Ах, вот кто к нам пожаловал! Господин Зюйтхоф! Да, как сами видите, стопка книг куда ниже. Нынче в каждом приличном доме Амстердама принято иметь томик де Гааля, чтобы знать, каково приходилось в дальних странах почтенному гражданину города. Вы уже прочли его книгу?

— От корки до корки.

— Ну и как вам? Понравилось?

— У меня очень маленький опыт чтения путевых заметок, да и вас не хочется разочаровать, но мне сдается, господин де Гааль самое интересное упустил.

Лицо Охтервельта помрачнело.

— Что значит «упустил»? Что вы хотите этим сказать?

— Во всех трех представленных им подробных описаниях поездок нет ничего такого, чего не было бы в описаниях других авторов о рейсах в Ост-Индию: бури, строптивые матросы, столкновения с аборигенами…