Начальник тюрьмы укоризненно посмотрел на меня:

— Вы потеряли доверие, Зюйтхоф, к тому же вы упрямец, каких мало. Таким, как вы, не место в Распхёйсе. Тем более теперь, когда самоубийство красильщика темным пятном легло на репутацию Распхёйса. Так что можете считать себя уволенным. Положенное вам за истекшие недели жалованье вы получите, но ни одним грошом больше. И прошу вас, не пытайтесь втайне установить контакт с Юкеном. Иначе я вас самого упрячу — в Вассерхаус!

Он дал знак Бринку и Борсу увести меня. И тут Оссель очнулся. Наши взгляды встретились, и я увидел в его глазах бесконечное страдание. Едва слышно, одними губами он произнес:

— Картина… Все дело в этой картине… Эта синева… лазурь…

— Что это он мелет? — осведомился Бланкарт.

— Вот уж не знаю, — солгал я, мне никак не хотелось топить Осселя. — Кажется, он не в себе.

— Наверняка, — вздохнул начальник тюрьмы и снова повернулся к надзирателям: — Уведите его!

Оба вытащили меня из камеры. Проходя мимо Арне Питерса, я наградил его испепеляющим взглядом. Именно он настучал на меня Бланкарту, больше некому. Вероятно, Питерс был движим стремлением выйти из всей этой истории чистеньким и вдобавок выслужиться перед начальством — тем более что место воспитателя с арестом Осселя освободилось, а Питерс был не дурак занять его.

Бринк и Боре отпустили меня лишь у самых тюремных ворот, где вытолкнули пинком в спину. Я едва устоял на ногах, чуть не шлепнувшись прямо под ноги игравших тут же детей, которые при виде меня покатились со смеху. Да и мои бывшие товарищи тоже рассмеялись, а я, задыхаясь от бессильной злобы, побрел прочь от Распхёйса.

Всего лишь час назад я был уважаемым сотрудником амстердамской тюрьмы под названием Распхёйс. А теперь стал никем. Существом без работы и даже без друзей. Единственный человек, на которого я мог положиться, как на самого себя, томился сейчас во тьме карцера, в тюремном подвале. Я с ужасом думал о том, что Осселю грозит камера пыток, а потом и эшафот. А чего еще ожидать в его положении? И на кого уповать? Разве что на безвестного художника по имени Корнелис Зюйтхоф.

Покинув место кораблекрушения, я направил стопы в квартал Йордаансфиртель. Горечь поражения улетучилась довольно быстро, мысли вернулись к Осселю. Если бы чертов Бланкарт не стал мне поперек дороги! Еще пять минут, и я наверняка разговорил бы Осселя! Ведь именно тогда, когда Боре и Бринк выводили меня из карцера, поведение Юкена изменилось. Что он тогда пробормотал?

Картина… Все дело в этой картине… Эта синева… лазурь…

Я прекрасно понимал, что за картину имел в виду мой друг. Несомненно, вся загвоздка именно в этом полотне. Но что такого особенного могло быть в нем? Значит, могло. В противном случае Оссель не заикнулся бы о ней. Я решил еще раз изучить картину и, не заходя домой, все-таки повернул к доходному дому, где и разыгралась драма с Осселем Юкеном и Гезой Тиммерс в главных ролях.

Я шел узкими переулками мимо закопченных лавчонок и кабаков, приглядываясь к вывескам питейных заведений. Под одной я остановился. Внимание мое привлекла выгоревшая на солнце вывеска над узким входом. Краска облупилась, но я, хоть и не без труда, все же разобрал, что полустершийся якорь некогда был золотым. И тут же вспомнил, что мой друг Оссель ставил в вину сожительнице повышенный интерес именно к «Золотому якорю».

Я вошел в убогую забегаловку, полупустую в столь ранний час. Лишь за одним столиком в отдалении от входа сидели двое небогато одетых мужчин. Они вполголоса вели разговор о грошах, которые платят портовым рабочим. Хозяин «Золотого якоря», пузатый лысый человек, пристально изучал меня единственным глазом. Второй был прикрыт кожаным кружком наглазника. Заказав пару кружек пива, одну для себя и вторую для хозяина, я пригласил его составить мне компанию. Лицо кабатчика прояснилось. Его звали Франс, он служил на военном корабле, правого глаза бывший моряк лишился три года назад во время затянувшейся на целых четыре дня баталии с англичанами. Голландской флотилией командовал тогда адмирал де Рюйтер. С каждым глотком пива хозяин становился словоохотливее.

— Ветер благоприятствовал нам, когда мы направлялись к британскому побережью, — рассказывал он, и глаз его светился гордостью. — Эти псы-англичане — круглые дураки, что с них взять: взяли да разделили свой флот. И против наших девяноста кораблей выставили всего полсотни своих. Мы бы с ними разделались, как со слепыми котятами, только вот ветер резко переменился, подул с зюйд-веста, да и видимость стала ни к черту. По приказу де Рюйтера мы бросили якорь между Дюнкерком и Дауном. Распроклятые англичане захватили нас врасплох, налетев на нас с попутным ветром. Наш корабль был в составе шедшей впереди эскадры Корнелиса Тромпа. Тромп распорядился рубить канаты, потом мы пристали к побережью Франции. Прямо перед моим носом шлепнулось ядро из пушки, и так разнесло палубу, что только щепки полетели. Вот одна из них и угодила мне в глаз. А четыре дня спустя мы надрали задницу англичанам, как полагается!

Из стремления подкрепить чувство симпатии я предложил кабатчику поднять кружки за здоровье адмирала де Рюйтера. Разумеется, я и не думал напоминать ему о том, что голландский флот полутора месяцами позже получил от британцев знатную взбучку, — к чему бередить раны старого моряка? А взбучка британцев была действительно что надо — двадцать голландских кораблей пошли ко дну, не потопив в отместку ни одного британского!

Хозяин поведал мне о наследстве, полученном им от кого-то из родственников, которое и позволило открыть этот кабак под названием «Золотой якорь». Я весьма благожелательно отозвался о его заведении, чем окончательно завоевал расположение одноглазого, вскользь упомянув, что рекомендовала его мне одна моя знакомая.

— Знакомая, говорите, кто же, если не секрет?

— ГезаТиммерс, — ответил я, внимательно наблюдая за обрюзгшей физиономией хозяина.

— Геза? — Только что светившееся довольством лицо вмиг помрачнело. — Вы слышали, что с ней стряслось?

Я кивнул:

— Слышал. Весь город только об этом и говорит. Бедняжка.

— Да уж, бедняга, что тут еще скажешь. Этот Юкен заживо порубил ее на куски!

— Вам нравилась Геза?

Ответом была ухмылка.

— Нет, поймите меня верно — она была девчонка как девчонка. Денег у нее было негусто, а выпить она была не дура. И частенько готова была расплатиться единственным своим сокровищем, если вы понимаете, о чем я. — При этих словахлицо Франса приняло похотливо-сочувственное выражение.

Меня так и подмывало заехать кулаком прямо в его щекастую морду, но я сдержался.

— Вы слышали, что у Юкена с Гезой скандал вышел?

— Слышал, конечно, во время этого скандала он ее и прикончил.

— Он и накинулся на нее за то, что она была здесь, в «Золотом якоре», в субботу вечером.

— Вот оно что! А я и не знал.

— Так она заходила сюда или нет?

— Заходила, — без особой охоты признался Франс.

Я заставил себя улыбнуться до ушей.

— И что же, вновь ей пришлось расплачиваться единственным своим сокровищем?

— К сожалению, нет. Она тогда была при деньгах, я не знаю, откуда они у нее взялись, да и знать не желаю. Может, перед этим кто из богатеньких на нее позарился, да и одарил.

— Так она и этим занималась?

— Время от времени, если уж совсем ни гроша не оставалось.

— А ее ухажер, с которым она жила, тоже был в курсе?

— Юкен? Вот уж не знаю. Но она не для него деньги зарабатывала, это уж точно. Слишком уж была горазда выпить.

Отправляясь из «Золотого якоря» на квартиру Осселя, я вновь и вновь перебирал в памяти услышанное от одноглазого хозяина. Неужели она сгоряча выпалила Осселю обо всех своих ухажерах и тот прибил ее из ревности? Нет, тряхнул я головой, глупость, да и только. Если уж я готов видеть в Осселе заурядного убийцу, что тогда говорить о представителях нашего правосудия? Я слишком мало знал о Гезе Тиммерс, чтобы составить себе правдивую картину. Еще меньше я понимал, что все-таки Оссель мог найти в этой особе? Занимая такую должность в Распхёйсе, он вполне мог рассчитывать на более приличную женщину.