– Ну, в данный момент есть масса куда более приятных вещей.

– Не будь букой. Скажи, что ты любишь меня.

– Я люблю тебя.

– Нет, не так. Посмотри мне в глаза и скажи это так, будто это самое важное из всего, что ты говорил в жизни. И будто это последнее, что ты сможешь сказать, пока мы живы.

Грозовые тучи между тем приблизились вплотную; вокруг потемнело. Из них низвергался целый водопад, и Том воспользовался этим, чтобы спрятать глаза, увильнуть от выполнения ее неуместной просьбы.

– Скажи мне это, Том. Посмотри на меня и скажи, что ты любишь меня.

Он открыл глаза и увидел совсем другое небо и ослепляющий свет Иерусалима. Она хотела сюда приехать. Она хотела приехать вместе с ним, а он отказал ей в этом.

Седовласый англичанин неторопливо водил по саду небольшую группу туристов. Его приглушенный голос спас Тома от воспоминаний.

– …Нам нравится в это верить, мы чувствуем, что это соответствует действительности. Слово «голгофа» означает «череп» или «место черепа». Если вы посмотрите вон на ту скалу, вы увидите, что она имеет форму черепа. Его должны были распять в людном месте, в назидание, а здесь в те далекие времена был оживленный перекресток. Понимаете, смерть при распятии была медленной, долгой. Человек мог оставаться в живых целых три дня – пока ноги поддерживали его вес. Без этой поддержки вес тела давил на легкие, и человек умирал раньше, задохнувшись. Поэтому иногда, как акт милосердия, римляне ломали у распятого кости голеней, ускоряя его смерть. Но Иоанн пишет, что у Иисуса голеней не перебили, и «сбылось Писание»: «кость Его да не сокрушится». [28]А здесь вы можете видеть могилу, которая поистине замечательна, поскольку, обратите внимание, она пуста…

Туристы приблизились к пещере, выдолбленной в желтом камне. Том поднял голову и увидел у входа в сад мужчину в черном костюме, наблюдавшего за ним. Тот не торопясь отступил в сторону и скрылся за зданием привратницкой. Том поднялся и подошел к зданию, но мужчины там уже не было.

Том покинул сад, не оставив пожертвования.

Ахмед скреб голову с таким остервенением, словно у него там завелись насекомые. Свитки плохо поддавались его усилиям. Утром он вернулся к оставленному накануне переводу и был крайне неудовлетворен проделанной работой. Проверив, по своей привычке, перевод, он обнаружил в нем огромное количество ошибок. В небольшом отрывке он неправильно перевел семь существительных и сделал четыре несуразных грамматических ляпа. Даже если списать часть ошибок на то, что интерпретация текста еще не определилась, их изобилие было совершенно непонятно.

Как будто ночью кто-то прокрался к нему и внес в текст изменения. Эта мысль побудила его открыть ящик оттоманки, в котором он хранил свои талисманы.

Ахмед коллекционировал талисманы и верил в них. Он был куратором собственного маленького музея. Ко многим экспонатам были прикреплены бечевки, чтобы носить их на шее. Другие были кольцами или браслетами, третьи – флаконами с непонятными, но навязчивыми запахами. Были среди них и высушенные скорпионы, ящерицы и прочие твари, а также усохшая человеческая голова и мумифицированный палец руки. Два последних экспоната представляли для него чисто академический интерес. То же самое он утверждал и относительно всех других предметов своей коллекции, но на самом деле он верил, что некоторые из них оберегают его от вторжений джиннов.

Спиральная форма рукописи напомнила ему об имевшемся у него медальоне подлинного ханаанского происхождения. Ахмед увидел его среди археологических находок в Угарите и украл.

Ахмед осторожно взял медальон в руки. Он представлял собой стершуюся и почерневшую бронзовую монету с просверленной дыркой, через которую был продет грязный шнурок. На монете было выгравировано клинописью – также в виде спирали – заклинание, которое Ахмед, при всей своей учености, не мог прочитать. Он полагал, что это обращение к Астарте, а спиральная форма записи служит ловушкой для злых духов, в которой, как в лабиринте, они должны заблудиться и пропасть. Повесив медальон на шею, Ахмед вернулся к работе над свитком.

Покончив с проверкой старого перевода, он засучил рукава и с удвоенной энергией приступил к новому фрагменту.

«Он собрал новый Совет двенадцати, в который входил Сиккари, но (без) фарисеев и саддукеев. Был провозглашен Правителем собрания. Злобный фарисей (Лжец) ненавидел его из-за свадьбы в Ханаане и из-за своей ненависти к женщинам.

Тут нанес удар чудотворец Молния (или Разветвленная Молния). Он сместил время по лунному календарю на один месяц, так что Праведный Учитель не был больше незаконным. Затем (я) вместе с другими ходила к смоковнице. Молния под именем Вефиль (изготовил) змеиный яд, а Учитель взял столетник и мирру, чтобы воскресить (его). С кем сбудется предсказание смоковницы, (поможет) (успеху) Мессии. Соответственно Писанию, этими (теми же) средствами будет воскрешен Страдающий Слуга Божий. О Совете двенадцати знали только он, Симон-Молния, я и Сиккари. Мне не нравился план. Молния сделал подарок римлянину (подкупил), чтобы он не перебивал (ему голени) из милосердия».

У Ахмеда голова шла кругом. Он лихорадочно перечитал перевод и застрочил в блокноте: «Учитель праведности. Преследуемый „Злобным". Женат на рассказчице. Исполнение предсказания = плодоношению смоковницы после посадки, т. е. Ветхому Завету. Совет двенадцати приближенных. Страдающий Слуга/Правитель собрания, возможная смерть. Сиккари = зелот (?). Другое имя воскрешенного Вефиль = Лазарь? = Симон Маг, т. е. чудотворец? Он и был Лазарем? Сиккари, который был посвящен в план, – Искариот?»

Все это выглядело очень знакомо.

^–Сделали-сделали-сде-сде-сде-сделали, сделали.

– Кристина, это Шерон. Скажи мне, что ты приняла сегодня? Что ты приняла?

Когда Шерон пришла в реабилитационный центр, Кристина опять была в комнате «белого тумана». Шерон сменила работавшую с ней Тоби. Одна из обитательниц центра видела, как Кристина глотала за завтраком какие-то розовые пилюли. Это было за полчаса до прихода Шерон.

– Откуда она взяла их, хотела бы я знать? – возмущалась Шерон.

– Очевидно, пронесла с собой. Вернее, в себе. Обычно это так делается, дорогуша.

– Оставь ее мне, Тоби. Я разберусь с ней. Скажи моей группе, что могут пока заниматься своими делами.

Тоби вышла, а Кристина начала раскачиваться и биться головой о войлочную стену:

– Сделали-сделали. Тоби хочет от меня отделаться.

– Если ты будешь продолжать в том же духе, мы действительно отправим тебя в психушку. Мы не можем справиться с этими твоими заморочками. Все, что мы можем, – кормить тебя и развлекать с уроками макраме. Ты меня слышишь?

– На-на-на-на, ша-на-на-на. Хочешь знать, как они сде-сде-сде-сделали это? Ша-на-на-на.

Кристина то замыкалась в себе, то оживлялась; то переживала последствия детоксикоза и мрачнела, то приободрялась; то ее окутывал белый туман, то охватывала паника. Шерон и сама не выспалась и чувствовала себя не лучшим образом после ночных пререканий с Томом. Ее бесило, что, провозившись целый день с упрямыми клиентками реабилитационного центра, она вынуждена воевать с Томом, не желающим раскрываться перед ней. А без этого, как она знала, он не сможет справиться с чувством утраты. Он болезненно реагировал на ее вопросы. Шерон чувствовала себя гестаповцем, который клещами вытягивает из него информацию, ломая один за другим его пальцы. Том не понимал, что, только рассказывая о своих проблемах или выходя из себя, крича и плача, он сможет избавиться от преследующих его комплексов и смириться с неизбежностью потери.

– Ша-на-на-на-на-на.

– Ты меня утомила, Кристина.

Чему все эти терапевтические сеансы научили Шерон в первую очередь, так это тому, что необходимо заботиться и о собственных переживаниях. Если она сердилась на пациента и не говорила ему об этом, то, как правило, расплачивалась потом. Разрядка была необходима для выживания. Терапевт, сохранявший спокойствие, владевший собой и делавший вид, что работа с трудным пациентом на него не воздействует, через пару лет сам становился глубоко больным человеком. Переход от положения врача к положению пациента мог произойти за одну ночь, такое случалось не раз. Депрессия и чувство безнадежности более заразны, чем скарлатина.