– Но он вылечился?

– Он ведет себя нормально и вполне работоспособен, и это главное. Но что касается его джиннов – тут я была бессильна переубедить его, и они продолжают его преследовать. Том, что с тобой случилось?

– Со мной?

– Да. Я вижу это по твоим глазам. Ты смотришь на меня строгим критическим взглядом, чуть ли не с недоверием. Это из-за смерти Кейти?

Том оставил вопрос без ответа.

– А как ты объясняешь появление этих джиннов у него?

– Или у тебя?

– Ну да. Или у меня.

– Сексуальные проблемы.

– Всего-навсего?

– Как и большинству людей, тебе не нравится выслушивать правду о себе.

– Но не слишком ли банально сводить все к сексу?

– Все эти джинны, демоны, галлюцинации – да, фактически значительная часть всех оккультных явлений и религиозных чувств – это перевод сексуальной энергии в другое русло.

– Мне это представляется по-другому.

– Это потому, что ты избегаешь интерпретировать в сексуальных терминах то, что явственно просвечивает сквозь поверхность вещей. Тебе ужасно не хочется признавать это, точно так же, как не хочется признавать…

– Что?

Атмосфера в комнате неожиданно изменилась.

– Скажи, как ты обходишься без Кейти?

– Мне казалось, мы говорим о джиннах.

– Я уже объяснила тебе, что я думаю о джиннах, но меня волнуют твои проблемы. Ты мне небезразличен, Том.

Голова ее покоилась на спинке кушетки, в темных глазах светилось сочувствие. Он не находил в себе сил ответить на ее призыв к искренности. Она слишком быстро хотела восстановить прежние доверительные отношения, решив провести с ним психотерапевтический сеанс, словно с одним из своих пациентов. Его внезапно охватил приступ ненависти к ней.

– Что случилось с Кейти? – спросила Шерон. – И что там у тебя в школе произошло? Это как-то связано?

Прохлада Гефсиманского сада была сущим блаженством после полуденной иерусалимской жары. Ботаники утверждали, что некоторые оливы сохранились здесь со времен Иисуса. Вряд ли это было так, поскольку в семидесятом году нашей эры сад был вырублен, однако Том уже начал уставать от собственного скептицизма. Подойдя к самому старому на вид дереву, он прислонился к нему спиной.

Солнце висело на синем небе, как раскаленная сковорода. Чтобы хоть как-то защититься от его лучей, Том купил на арабском рынке соломенную шляпу. Он пришел в сад один, отклонив предложение Шерон составить ему компанию. Он боялся ее вопросов. Солнечный жар пробивал крону оливы у него над головой. Закрыв глаза, он спросил себя, что его мучает?

«Если дело только в том… – сказал директор. – Только в том…»

Когда он распахнул дверь класса в тот день, дети были необычно притихшими. В помещении пахло сыростью, дождем. Школьники смущенно ерзали с каким-то странным пришибленным видом и прятали глаза. Наконец до него дошло, что на доске позади него, по всей вероятности, что-то написано, и он обернулся. На доске красовалась надпись. В классе наступила полная тишина, все ждали, как он воспримет это.

«Не желай жены ближнего своего, – гласила надпись. – Не прелюбодействуй. Мистер Уэбстер бегает за школьницами. Он их ебет». Там было еще много чего написано, а пририсованный сбоку схематичный член извергал семя в столь же схематичный рот.

Тишина позади накатывала на него, как приливная полна. Она пенилась у него за спиной, угрожая затопить; прилив обрушивался на доску с непристойностями и, разбиваясь о них, отступал. Он прочитал надпись еще раз, затем взял тряпку и спокойно стер ее, взял мел и написал плохо слушавшейся рукой: «Сегодня урок по основам религии. Что такое „Ветхий Завет"?»

– Возьмите учебники, – сказал он, следя за тем, чтобы голос звучал ровно. – Откройте на двенадцатой странице.

Здесь, в Гефсиманском саду, по его ноге под брючиной пробежал ручеек пота. В пещеру в скале песчаного цвета вошел монах-францисканец. Том погладил ствол оливы и решил последовать за монахом.

В пещере было покойно и прохладно. Стены отражали свет, наполняя пещеру тусклым янтарным сиянием. Монах в коричневой францисканской рясе и кожаных сандалиях сидел на табурете за столом и писал. В этом зрелище было что-то подлинное, внушающее уверенность. Чувствовалось, по крайней мере, что ты не в тематическом парке развлечений. Монах поднял голову и улыбнулся. Это был крупный человек с темными редеющими волосами и бархатными глазами.

– Простите…

Оказалось, что монах не пишет, а чертит с помощью линейки какие-то линии на чистом листе бумаги. Проведя очередную линию, он отложил в сторону шариковую ручку.

– Извините… – прошептал монах. – Я не очень… по-английски.

Том держал в руках листок бумаги, но колебался, стоит ли показывать его монаху.

– У меня вот это. На латыни. Я думал, может быть, вам это знакомо.

Монах взял листок.

–  De profundis clamavi, –произнес Том нетерпеливо. – Из глубины.

–  De profundis clamavi, –одобрительно подхватил монах. Положив листок бумаги на стол, он слез с табурета и воздел указательный палец к небесам, стараясь вспомнить английские слова. – «De profundis» – это псалом. Да, псалом сто, два и девять. – Глаза его разгорелись от усердия, а говорил он тихим ободряющим шепотом. Том подумал, что он, возможно, испанец. – «Из глубины взываю к тебе, Господи… Душа моя ожидает Господа более, нежели стражи – утра…» [18]Это псалом о Господней милости и прощении. Это песнь восхождения.

Том потряс головой и, обратив взгляд ко входу в пещеру, прищурился от яркого солнечного света. Когда он снова повернулся к монаху, глаза его были мокры. Увидев это, монах улыбнулся и положил руку ему на плечо.

«Бедняга думает, что меня тронула красота псалма», – подумал Том. Ему было неловко. Расплакался, как ребенок. Откуда монах мог знать, что слезы были вызваны его собственными горестями? И прежде всего тем, что он не мог вспомнить, что он потерял раньше – жену или веру?

Поблагодарив монаха, Том вышел. Он чувствовал, что монах смотрит ему вслед. Солнечный жар сразу окутал его, как покрывалом. Ноги ступали неуверенно, слегка кружилась голова. Подойдя к древней оливе, он снял шляпу и прислонился к стволу. Из-за знойного марева он видел все вокруг немного искаженно. Слепящий свет обесцвечивал листву деревьев. Головная боль заставила его закрыть глаза.

«Если дело только в том, что кто-то там что-то написал на доске, – сказал Стоукс, – то это случалось со многими учителями. И тот, кто пишет это, не менее несчастен, чем люди, которых он оскорбляет». Но Стоукс ошибался. Дело было не в словах, написанных на доске.

Стерев написанное на доске, Том не избавился от проблемы. Надпись возникала там с постоянным упорством. Том подозревал, кто это делает, но у него не было доказательств. Ему даже казалось, что иногда кто-то из школьников стирает надпись до его прихода, чтобы он ее не увидел. В конце концов виновник был разоблачен и без какого-либо расследования с его стороны. Однажды после урока два ученика сказали ему имя этого мальчишки – его он и подозревал.

Он был вполне нормальным четырнадцатилетним школьником, немного замкнутым, но способным. Некоторое время назад он без всякой видимой причины стал относиться к Тому враждебно. Том задержал мальчишку после урока и предъявил ему обвинение. Сначала тот отрицал все, но все же не выдержал и частично сознался. При этом он почему-то упрямо утверждал, что писал эти гадости лишь однажды, – хотя Том собственноручно стирал их с доски шесть или семь раз. И только после того, как Том пообещал, что не станет рассказывать об этом его родителям, мальчик объяснил свое поведение. Он был отчаянно влюблен в Келли Макговерн, ученицу четвертого класса, [19]в котором Том преподавал английский и литературу. А Келли, как с удивлением услышал Том, была страстно увлечена им самим. В результате мальчишка стал патологически ревновать ее к учителю.